47
Зарина сидела за столом в кухне и читала газету – с таким лицом, что Анико сразу спросила:
– Некролог? Кто умер?
– Скоро мы все станем героями некрологов. Гамсахурдия обещает решить осетинский вопрос к Новому году.
– А… А где все?
– Жанна со своими в Георгицминда уехала на несколько дней. А наши курятник укрепляют. Снег ночью выпал, целые тонны, в курятнике крыша прогнулась.
– Ничего себе. Под нашим весом не прогнулась, а снег оказался тяжелее.
– Это когда вы опять лазали на курятник? С кем? И какого черта, хочу я спросить? Видимо, тогда она и сломалась, а снег не виноват! Одевайся и тоже иди чинить!
– А можно чаю?
– Можно. Только после курятника!
Анико, демонстративно стуча зубами, завернулась в шаль и пальто и пошла в сад. Он стал тесным от перин и подушек. Ноги первопроходцев пробурили шурфы по пути к курам. В ремонте участвовали все, даже Алиса – она натирала снегом свои щеки.
– Еще одна пришла марафет наводить? – спросил Ладо.
– Мама сказала, чтобы я помогла чинить.
– А, это другое дело. Тогда бери пилу и нарежь досок длиной полтора метра. Потом остругай их, пропитай олифой, влезь на крышу, оторви треснувшие доски и хорошо прибей эти. Не забудь удалить старые гвозди. Потом возьми жесть, разрежь на два куска и прибей ее сверху. Потом возьми краску…
– Иди–ка ты на телевидение, Ладо, в передачу «Умелые руки».
Папа молча выдирал клещами кривые гвозди, стоя на лестнице, прислоненной к сарайчику. Сармат пилил.
– Где вы взяли такие хорошие доски?
– Абрахам одолжил. Он свой гараж демонтировал – будет каменный строить.
Анико оглянулась на сад Элиашвили. Он весь превратился в снежный холм, под ветками темнели входы в туннели. Можно пролезать в них и путешествовать, как в пещерном лабиринте.
– Держи ее, Сармат, а то сейчас убежит к соседям, – усмехнулся Ладо.
– Аннушка, возьми кисточку и покрой доску олифой, – попросил Давид.
– Хорошо.
– Только не нюхай, а то потащишься, – добавил Ладо.
– Не учи ученого, съешь говна моченого…
– Пошлячка…
Когда ремонт был окончен, и куры успокоились, подарив рабочим три яичка, все вернулись в дом завтракать. Анико еще с вечера по запаху угадала, что Хава принесла угощение с Хануки. Мама поставила на стол оладики, посыпанные сахарной пудрой, и треугольные пирожки с изюмом.
– Не будет нам покоя, – простонала она при этом. – Ешьте, пока есть что. А потом надо думать.
– О чем? – удивился Ладо.
– Как жить, когда прилетят соколы.
– Ясно, как. Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые пойдем полки.
– Я тебе пойду! Лучше сама башку оторву и глаза йодом прижгу!
– Спасибо, родная моя.
– Да, новые вряд ли получится, – вздохнул Сармат. – Хоть бы старые найти.
– Давид! – воскликнула мама. – Ты слышишь?
– Слышу пока еще. Не надо кричать. Просто болтают мальчишки, бравируют. Садись чай пить. А вы помолчите, а то вместо пирожков пойдете туалет чинить, там в одном месте протекает.
– Так если протекает, надо сразу же починить, – переключилась Зарина. – Не ждите Всемирного потопа!
– Позавтракать можно? – попросил Давид.
Но его слова заглушил грохот. Алиса закричала и юркнула под стол. Анико хотела засмеяться, но тут громыхнуло так, что она сама слетела со стула на пол.
– В подвал! – крикнула Зарина и схватила с вешалки шаль.
Все двинулись к выходу. Но грохот больше не повторялся. Постояли у двери, слушая легкий гул, потом тишину.
– Лучше спуститься, – прошептала Зарина.
– Давайте сперва посмотрим, куда это попало, – сказал Сармат.
Они вышли за ворота. На Тбилисской ничего не горело. Но справа, за магазином, вырастало черное дерево. Оттуда слышался шум.
– Это пятиэтажка на Таболова!
– Анико, останься дома, – крикнул Давид, убегая в ту сторону.
За ним побежали все остальные. Анико метнулась туда–сюда, потом прикрыла дверь и всё–таки догнала их. Толпа полуодетых жителей стояла на улице, некоторые еще выбегали из подъезда. Пятиэтажка была подбита – горели угловые окна на верхнем этаже, пламя гудело и лизало крышу.
– Мама, это же Риткина квартира!
– Вижу. Слава богу, они уехали.
– Уехали? Когда?
– Вчера вечером.
– Через Роки*? – уточнил Давид. – Или в Тифлис?
– Они в Россию поехали. Наверное, через Транскам. Думаешь, они не успели?
– Перевал могли закрыть еще вечером. Снег уже в пять часов пошел.
Приехали пожарные машины, зрителей попросили удалиться на безопасное расстояние. Анико отошла к магазину, она очень замерзла. Но магазин почему–то был закрыт. Хорошо бы залезть по этой пожарной лестнице и спасти кого–нибудь. Хоть кошку… Но пожарные даже близко не подпускают.
Внезапная тяжесть бухнулась ей на плечи. Военный бушлат! Она обернулась и увидела Сослана, который пробежал мимо – в белой олимпийке и пятнистых камуфляжных брюках. Бушлат был почти горячий и совсем новый, жесткий. Анико вдела руки в рукава. Тепло, как в ванне. И пахнет одеколоном. А Сос уже стоял рядом с пожарными – и его пропустили! Подъехала машина «скорой помощи», кого–то вынесли из подъезда. Человек был завернут в брезент почти целиком. Толпа качнулась и подошла поближе, и Анико уже ничего не видела.
– Кого–то вынесли, – с ужасом сказала Хава – она стояла позади Анико, покачивая коляску.
– Здравствуйте, Хава. А где Якоб?
– Яша в синагоге. Суббота, утренняя молитва. Я так волнуюсь за них. Хотя бы они скорее пришли. Вдруг туда будут стрелять.
Ропот пронеся по толпе: из горящей квартиры вынесли женщину и ребенка.
– Нет, не может быть! – сказала Анико. – Это не они. Они вчера уехали.
– Кто? – спросила Хава.
– Лида с Ритой. Они уехали вчера вечером.
– Вчера вечером за тоннелем лавины сошли, всех, кто не проехал, вернули обратно.
Анико побежала к «скорой», но машина уже тронулась.
– Мама! Кого увезли?
– Лиду с дочкой, – всхлипывая, ответила Зарина.
– А почему одна машина, если два человека? Там же нет места для двоих!
Зарина только зарыдала в ответ. Женщины в толпе тоже плакали, мужчины ругались.
– Они убивают женщин и детей! – крикнул пожилой человек в летней шляпе. – Мы что – так и будем ждать, пока Горбачев приедет и спасет нас? Ждать нечего! Понятно, что Москве на нас наплевать, надо самим вооружаться!
Множество голосов ответило ему в поддержку.
– Мама, их убили? – спросила Анико.
– Сгорели. Надеюсь, что сначала их контузило снарядом, во сне, а потом уж… Что они не успели почувствовать, как горят.
Пустые окна квартиры испускали едкий дым. Пожарные заливали водой нижние этажи. От дома веяло и вулканом, и болотным холодом. Собравшиеся оплакивали теперь своё жилье.
– Вай ме, вай ме, где мы будем жить, зимой ничего не высохнет, трубы полопаются, газа нет, вся мебель испорчена…
– Приютим, не волнуйтесь! – говорил кому–то Давид Александрович. – Неужели оставим вас на улице! Никто не останется, всех расселим по соседям. Вон наш дом, заходите. Анико, не стой столбом, возьми ребенка, проводи их к нам.
Испуганная девушка отдала ей младенца, завернутого в шерстяное покрывало, и взяла в руки сумки, набитые барахлом. Анико кивнула им и пошла вперед, прижав к себе спящего малыша. Он был совсем игрушечный, невесомый – вероятно, только родился, потому никакой шум не мешал ему крепко спать. Она отвела девушку и двух пожилых женщин к себе в дом, в комнату «М», усадила на диван, отдала ребенка молодой маме, и та сразу стала кормить его огромной грудью, одна из старших пошла пробовать телефон, вторая все пыталась укутать молодую разной одеждой.
– Не надо, мама, – просила та.
– Но ты же вся дрожишь.
– Мне не холодно.
– Зачем тогда дрожишь?
– Я сейчас принесу вам горячий чай, – сказала Анико и пошла в кухню.
Она вдруг обнаружила, что и сама дрожит где–то в глубине, в желудке или в кишечнике. Руки заледенели и плохо слушались. Чай долго не закипал, словно газ стал не таким горючим, как обычно… Анико смотрела на голубое пламя и никак не могла убрать изображение Риткиного лица перед глазами. Лицо все время хохотало. Наконец, чайник затрубил паром, она заварила мяту с остатками индийского чая. Разлила в стаканы, положила сахар, поставила все на поднос и понесла в комнату. В прихожей две старшие женщины кричали по–грузински в одну телефонную трубку:
– Вертолетный полк! Ты знаешь, что это – вертолетный полк? Вот туда надо пойти и найти его. Не помню я фамилию, но людей с таким именем и из такого села ты больше не найдешь! Иди и спроси, да!
Молодая мама уже покормила малыша и теперь укачивала его, напевая колыбельную, хотя ребенок и так спал. Анико поставила табуретку рядом с диваном и опустила на нее поднос.
– Может быть, вы приляжете тутааа, – предложила она. – А малыша я отнесу в соседнюю комнату на мою кровать.
– Это девочка. Натела.
– Вы грузины?
– Уже нет.
– Как это?
– Родились в Грузии, всю жизнь считали себя грузинами. Даже другого языка не знаем. Папа Нателочки грузин. А потом оказалось, что мы только гости на грузинской земле, и нам лучше убраться куда–нибудь подальше. Дом остался там, в Зугдиди, муж остался, родители мужа… Его мать сказала: если уедешь, я умру в тот же день. У нее уже было что–то с сердцем – какая–то кардия–мардия, и он не поехал. Сказал – успокоится всё, я за тобой приеду и заберу. А Нателочка уже здесь родилась. Он даже не приехал посмотреть на нее. Теперь еще тётину квартиру залили водой. Жить негде.
– Вам помогут, не волнуйтесь. В городе столько места, найдется где жить. А какая у вас фамилия?
– Гумбаридзе, я взяла фамилию мужа. А теперь надо ее менять на свою, Техова, а то нас и тут будут считать врагами.
– Вы ошибаетесь! У нас никто не считает врагами людей с грузинской или… эскимосской фамилией, никогда такого не было!
– Это ты так думаешь. Может быть, тех, кто здесь родился и вырос, их считают своими, а мы из внутренней Грузии, мы не свои. Я уже столкнулась. В роддоме нянечка мне пеленки не давала после родов. Всем дает, а мне нет. Говорит – зачем у себя в Грузии не рожали, зачем приехали к нам, если мы для вас враги? Пускай, мол, Гамсахурдия тебе пеленки присылает.
– Кто она такая? Назовите фамилию. Моя мама в больнице работает, она ей устроит куськину мать.
– Нет, не надо. Бог ей судья, а не мы с Нателочкой. Главное, что мы здоровы. Нам бы за перевал уехать, у нас родня в Орджоникидзе – мамин двоюродный брат, военный врач. Она пыталась дозвониться до него, но не было связи.
– А сейчас есть. Всё будет хорошо, уедете. Вы ложитесь, отдыхайте. Хотите хлеб с сыром?
– Хочу, – сказала девушка и заплакала, уткнувшись в голову Нателочки и полностью закрыв ребенка волосами.
Анико растерялась. Она вышла в прихожую и позвала бабушку:
– Ваша дочка плачет.
Потом она пошла на кухню и нарезала сыра и хлеба. Сыр на этом и закончился, поэтому нельзя было сделать пироги. Но можно сделать торне. Анико отнесла еду в комнату и вернулась, чтобы замесить тесто. В кухне стоял Сослан. По лицу у него пошли черные пятна.
– Хочешь умыться? – спросила Анико. – Твоя куртка вон там на кушетке.
– Вам лучше уехать, – сказал Сос.
– Чего? Куда это уехать и зачем?
– В Орджоникидзе. Надо уезжать, пока тут не стало совсем плохо. А оно скоро станет, оглянуться не успеешь.
– А ты уезжаешь?
– Нет, конечно. Я мужчина. Уезжают женщины и дети.
– А твоя мама?
– Мама уедет, я ее заставлю.
– Ну–ну… Ладно, не мешай мне, я должна торне сделать, а то у меня гости голодные, и наши скоро придут.
– Хорошо, я принесу вам продукты.
– Не надо, у нас всё есть.
– Я вижу.
Сос взял свой бушлат, накинул его на одно плечо и вышел.
– Хорошо, что принесет, – подумала Анико. – В доме ничего нет, кроме муки и ткемали. И магазин закрыт.
Пришла Алиса, голубая от холода – она вышла из дома в папином пальто на одну ночнушку и даже без колготок. Следом за ней появилась Зарина, которая не переставая ругала ее за то, что не оделась и мечтает заболеть воспалением легких. При этом она плакала без остановки, а увидев свою кухню, стала командовать:
– Тесто сделала? Давай быстрее! Алиса, иди в подвал, принеси варенье и помидоры. Аджику захвати. Всё принеси, что найдешь. Вино возьми. Анико, двигайся быстрее. Пойду поговорю с ними, потом уеду в больницу. Надо уладить…
Она замолчала, присев на кушетку, согнувшись и опустив голову на руки.
– Мама? Ты чего?
Зарина покачала головой.
– Не могу понять, сплю я или нет. Мне надо поехать в больницу и посмотреть на них, чтобы поверить. Иначе я буду думать, что всё это съемки страшного кино.
Она быстро встала, надела пальто и вышла. Не поговорила с гостями. Анико в очередной раз поняла, что когда Якоба нет рядом, ей тоже все происходящее кажется немного нереальным, по ту сторону экрана. Только когда он рядом или хотя бы в своем доме, за забором, жизнь включается…
Она вышла на гэлери и посмотрела влево. Коляска стояла во дворе, под крышей, накрытая старым Яшиным одеялом. А следы на снегу – только Хавины.
Вечером стол в «М» раздвинули, и за ним собралось шестнадцать человек, включая Нателочку. Застолье было траурным. Молча поели картошку с консервами после того, как выпили вина за упокой Маргариты и Лидии. Зарина есть не могла, только ухаживала за всеми и отправляла детей на кухню принести то одно, то другое. Когда пили чай, в комнату заглянул Сослан. Он показал знаками: я ухожу, извините. И сразу исчез.
– Куда? – Зарина протянула руки к захлопнувшейся двери. – Анико, пойди догони его, пусть с нами поест.
Анико пошла на кухню. Сос уже успел убежать, зато на столе стояла сумка с продуктами. Анико вернулась в комнату.
– Мама, он еду притащил. Иди посмотри, я не знаю, что с ней делать – может обратно отнести?
– Какую еще еду, гмерто! – Зарина убежала на кухню.
Анико вцепилась обеими ладонями в горячий стакан. Они никак не могла согреться. Опять перед нею смеялось Ритино лицо. Изнутри стало пилить грудь прямо посередине, и так пилило, пока она пила свой чай. Внезапно ей послышался голос Якоба. Анико подняла глаза – никто не реагировал – наверное, показалось. Но она снова его слышала, хоть и очень слабо, поэтому встала и вышла в кухню. Якоб стоял у входа и протягивал Зарине сумку с едой.
– У нас всё есть, пусть Хава не беспокоится, – отказывалась Зарина.
Анико покраснела.
– Кажется, весь город считает, что мы бедствуем и не можем накормить гостей, – усмехнулась она.
– Замолчи, – приказала Зарина. – Просто люди хотят помочь потерпевшим. Иди лучше налей Яше чаю, положи торне в тарелку. Картошечку с аджикой будешь, Яша? И помидоры соленые…
– Нет, спасибо. Я только что ужинал. Я пойду, вечерняя молитва. Простите.
И он действительно ушел – как будто заходил к чужим людям, как будто Анико была картиной на стене! Мало того, что Ритка погибла…
– Куда? – остановила ее Зарина, когда она собралась вернуться в комнату. – Разбери эти две сумки, а я пойду к гостям, а то неудобно.
Пришлось остаться наедине с двумя сумками. Яшина была поменьше. Там лежали ханукальные яства – булочки с корицей, пирожки с сухофруктами, маслянистые латкес, фаршированные куриные шейки, а в самодельной коробке – суфганиот и творожные шарики, пересыпанные сахарной пудрой. Вынимая все это богатство, Анико вспоминала детство, когда каждую Хануку она встречала вместе с Яшей, Хавой и Абрахамом. Взяв в руки мисочку с шейками, она почувствовала слабость. Весь день она не ела, и вдруг такие запахи и виды… Анико оглянулась на дверь и быстро съела две шейки, два оладика и пончик. Ей полегчало. И сразу вошла Алиса.
– Она выглядела отрешенной, даже не обратила внимания на гору продуктов –
налила несколько стаканов чая, поставила на поднос и понесла в комнату.
– Алиса, можешь вторую сумку разобрать? А я отнесу.
– Нет уж, я тут совсем замерзну. В комнате теплее.
Анико стала выгружать свертки из сумки Сослана. Большой кусок сырого мяса, курица, масло, сыр, макароны в красивом пакетике – белые, а не цементные. В магазине поубивали бы друг друга за такие товары. И где только берут всё это – вот загадка природы… На дне сумки лежали на круглом подносе еще теплые хабидзны, целых три! Анико вынула их и прямым ходом понесла в комнату на стол – вот будет сюрприз! Но там что–то произошло: все встали, женщины–погорельцы суетились, укладывали свои вещи в авоськи, Нателочка плакала.
– Мама, что случилось?
– Откуда у тебя это?
– Фатима передала.
– Давай сюда, я упакую, с собой в дорогу возьмут.
– Что вы, Зарина, мы не возьмем, мы и так вас побеспокоили.
– Еще как возьмете. Неизвестно, где и когда вас покормят. Анико, иди еще поесть упакуй в кулёк и сюда неси.
– Не надо, Зарина, умоляю!
– Мама, они уезжают? Но перевал закрыт.
– На вертолете полетят через горы. Бедняжки… Иди, не стой, за ними сейчас машина приедет. БТР.
– Что такое БТР? – испугалась мама Нателочки.
– Черт его знает. Военная машина. Из вертолетного полка.
Анико побежала в кухню. Что собирать? Сладости? Сырое мясо? Она схватила мисочку с куриными шейками и пересыпала их в постиранный кулек. Потом завернула сыр в компрессную бумагу и положила сверху, потом торне и булочек. Вошла Алиса.
– Собрала? Давай. А попить положила? Найди бутылку, налей туда вино…
А женщины уже спускались вниз. Все вышли их проводить. Пошел мелкий снег, по вечернему небу катилось бурное море.
– В такую погоду – куда лететь, – причитала Зарина. – Может, подождете до завтра?
– Нельзя до завтра, Зариночка, – сказала старшая из женщин. – Сегодня у них задание, они летят в Орджоникидзе, а завтра уже никуда не полетят. Мы им по гроб будем благодарны, если довезут. Ну, прощайте! Спасибо вам за всё. Она поцеловала всех, кого смогла достать. Потом села в машину, хлопнула дверью, и они уехали.
Ветер так и лупил по щекам царапающими полотнами. Все поспешили в дом. Там было тепло, уютно, хотя и неубрано.
– Бедные люди! Что делается! – повторяла Зарина. – Куда–то бежать, лететь с новорожденным ребенком! Что с ними будет! А где, интересно, все другие из этого несчастного дома? Надо позвонить – я знаю телефон Клары из пятой квартиры… Убирайте тут поскорее и мойте посуду.
Она пошла к телефону. И тут погас свет.
– Здравствуй, жопа новый год, – проговорил Ладо.
– Это кто выключил? – Зарина заглянула в комнату.
– Гамсахурдия, – ответил Сармат.
– Я его мат и его отэц, – сказал Гагик.
Давид сходил на чердак и спустился оттуда в шахтном головном светильнике. Он покрутил головой, освещая лучом темные углы.
При этом инопланетном свете прибрали в «М» и пошли в кухню мыть посуду, а мальчики остались стелить постели в темноте. Зарина вернулась из прихожей.
– Знаете, кто свет отключил? Это затемнение в городе. Говорят, чтобы по домам не стреляли.
– А хотя бы известно, кто стреляет? – спросила Алиса.
– Какие–то боевики, говорят, наверху, над Згудери.
–А чего их не поймают?
– Если я их увижу – поймаю и своими руками задушу.
Зарина снова заплакала. Анико вдруг вспомнила, как однажды у мамы на работе заходила в морг. Она представила, как Рита и Лида лежат там, в холоде, в темноте. И забрать их некуда, потому что квартира сгорела.
– Мама, а когда похороны?
– Послезавтра. Их к нам привезут, я договорилась, от нас повезем на кладбище. Завтра надо всех обзвонить насчет похорон. Или обойти. Вот только я не знаю, как найти Ритиного отца. Не представляю даже где он.
– Думаешь, он существует?
– Кончено, существует. В Орджоникидзе живет. Я даже его фото видела.
– Я тоже видела, но это старое фото. Может, он уже умер.
– С чего ему умирать? Молодой человек, лет сорок… Надо позвонить в милицию Орджоникидзе – они найдут. Если, конечно, связь будет.
– В нашу милицию схожу, – сказал Давид. – Он же здесь жил, найдут и телеграмму отправят.
– Да, точно, сходи. Нельзя же без отца хоронить.
– Он все равно не сможет сюда приехать, дороги нет.
– Может быть, завтра будет. Или вертолетом…. Что–то кстати не слышно гула вертолета.
– Смеешься? Вертолетное поле в десяти километрах отсюда. Мы услышим только если он над нашей улицей пролетит.
Анико помыла посуду холодной водой с содой. Горячей давно не было, а греть ее в огромной кастрюле – это до утра не управишься. Алиса вытирала тарелки и ставила перевернутые стаканы на полотенце. Анико задумалась, постепенно осознала, что мокрые тарелки никто не забирает, оглянулась – Алиса спала, положив голову на руки. А на террасе гудел ветер, громко шуршало по стеклу. Анико подошла к окну. Кто–то с залпами швырял в него горсти манной крупы.
– Вот и вся твоя манна небесная, – сказала Анико. – Убить ребенка и засыпать ледяной крупой опустевший дом – только это ты можешь. Докажи, что это не так. Верни Риту.
– Что? – спросила Алиса.
– Я говорю – иди в кровать, я закончу без тебя.
– Спасибо, – просипела Алиса и ушла.
Утром Анико проснулась поздно. В соседней комнате звучали мужские голоса, раздавались шаги. Она сжалась под одеялом.
– Покойных принесли, – прошептала Алиса. Она тоже лежала под одеялом на своей раскладушке и не вставала. – Почему к нам, а? Зачем мама сказала, чтобы к нам несли? Можно было в школу.
– Как это в школу? Всегда хоронят из дома.
– Ну, к ихним соседям, там же много квартир в полном порядке.
– Наверное, они не предложили.
– Просто не успели – мама первая выскочила, как всегда.
– Ну и что. Я не боюсь.
– Ну и иди первая.
– И пойду.
Анико встала, завернувшись в одеяло. Она не знала, что надеть. Джинсы? – А вдруг неудобно в такой день в штанах. Надо бы платье, лучше темное. Опять школьную форму.
– Ты что – сегодня воскресенье! – удивилась Алиса. – Зачем форму напялила?
– Я не для школы – просто так.
– Хотя бы белый фартук не надевай, умоляю.
– Я надену черный. И еще кофту. Холодно сегодня.
Выйти в соседнюю комнату оказалось не так просто. Анико не раз это видела: стол, на котором стоит открытый гроб, и в нем лежит человек. Но выйти и увидеть Риту… Когда она взялась за ручку двери, пальцы у нее свело от холода. Вдруг раздался удар снежка о стекло. Анико опустила руку и подошла к окну. Внизу стоял Саурмаг с большой сумкой. Он позвал ее рукой на улицу. Она потерла руками плечи: холодно! Саурмаг удивленно поднял брови, потом показал на ворота. Но Анико покачала головой. Она взяла одеяло, завернулась в него и открыла окно.
– Э! – завопила Алиса. – Ты сказала, что первая выйдешь!
– Я и выхожу. В окно.
Анико спрыгнула вниз, чустики оглушительно шлепнули об асфальт. Саурмаг оглядел ее и покрутил пальцем у виска.
– Ты чего хотел?
– У меня новая камера есть.
– Ври больше.
– На, смотри!
Анико заглянула в сумку – там и правда лежала видеокамера, немного меньше Лейкиной.
– Откуда?
– Наша Жанка дала, у нее пахан две штуки где–то достал.
– Насовсем?
– Нет, конечно, просто для телепрограммы.
– А что ты хочешь снимать?
– Дом, где этих вчера убили. С седьмой школы. Говорят, они у вас. Хочу дом отснять, потом их. У вас?
– Кажется, да.
– Поможешь?
– Я тебя проведу.
– Нет, мне неудобно, давай ты. Все–таки твой дом.
– Боишься?
– Кто боится! Говорю же – неудобно! Кто мне разрешит снимать мертвых! Это надо потихоньку, залезть куда–нибудь, чтобы никто не заметил.
– А где Лейла?
– Дома, я думаю. Вряд ли ее когда–нибудь выпустят.
– Ладно, давай камеру.
– Погоди. Давай сперва сходим, в доме отснимем. Так монтировать проще.
– Пойдем. А где ты монтировать собираешься? К Лейле не пустят.
– У Жанки всё есть. Пацаны придут, помогут.
– Пацаны? А кто именно? Мы что – уже объявили набор в телестудию?
– Ну, зачем набор. Просто люди хотят помочь, что тут такого.
– И девчонки придут?
– Ну, это Жанка знает, я не в курсе.
– Это же мы всё придумали и начали, и в такие приключения попали, а ты теперь с другими!
– Для меня все одноклассники одинаковые. Кто хочет участвовать – пусть участвует.
– Все одинаковые, да?
– Примерно.
– И на том спасибо.
Первый подъезд пятиэтажки обледенел, язык ледника захватил даже деревянную скамейку, на которой Анико с Ритой играли в кукол еще недавно, летом. Саурмаг профессионально опустился на колено и обвел видоискателем верхние этажи, потом встал и пошел на подъезд. Старушка с ворохом одежды остановилась под окнами, в испуге уставившись на него, потом на Анико в одеяле. Анико накинула одеяло на голову и тоже вошла в подъезд. Внутри горько пахло, ступени были скользкими, и Саур выключил камеру и убрал ее в сумку, чтобы не упасть. На пятом этаже всё почернело – перила, стены, потолок, а у Лидиной квартиры не было двери, зияла дыра, из которой доносился вой ветра. Саурмаг стал снимать, попросив Анико придерживать его.
– Если я камеру долбану – всем хана.
Анико повесила одеяло на перила верхней площадки. Они вошли в квартиру. Смотреть тут было не на что – обледенелые головешки, заметенные тонким слоем снега. Узкий коридор из кухни в комнату превратился в аэродинамическую трубу. Анико вдруг вспомнила о тайнике на балконе.
– Погоди, я сейчас, – сказала она Сауру, который уже выходил на лестницу.
На балконе тоже все почернело, но кирпичный домик так и стоял в уголке, залитый черным льдом. Анико несколько раз стукнула его подошвой чустика, и лед раскололся. Жестяная коробка стояла внутри, в пятнах копоти, но целая. Пупсики сплавились в комок…
Они спустились и вышли из подъезда.
Когда Анико вошла в кухню, завернутая в одеяло, мама и тетя Жанна перебирали рис за столом, Алиса что–то мыла у раковины, на кушетке сидели три старые женщины в черном. Под одеялом Анико сжимала камеру и сундучок. Она тихо поздоровалась. В прихожей Анико скинула одеяло, завернула в него камеру и быстро прошла через «М», наполненную людьми. Краем глаза она заметила два гроба – один на письменном столе, второй на обеденном. Оба были накрыты крышками. Ей стало легче, когда она поняла, что не увидит мёртвую Риту. Алиса вошла следом за ней и закрыла дверь.
– В чем дело? Сегодня такой день, а ты сходишь с ума, как обычно.
– Алиса, мне дали камеру, чтобы я сняла похороны. Не знаю, как это сделать.
– Ваше школьновидение совсем совесть потеряло. Такая трагедия, а вы хотите превратить ее в игрушку.
– Слушай, мы просто делаем новости, причем тут игрушка? Новости – понимаешь?
– Делай что хочешь, но меня в это не втягивай. На кухне много работы, между прочим. Это намек, если ты не поняла.
Алиса вышла. Анико поставила камеру на кровать, села и открыла сундучок. Фотографии в нем немного покоробились, но в остальном хорошо сохранились. Все те же самые – Рита с отцом, отец без Риты, отец в детстве, Рита в детстве, отец и мама, тетя Лида беременная. Под фотографиями лежали два письма от Ритиного папы, пять рублей мелочью и медное колечко с зеленым камушком. Анико закрыла сундучок и спрятала его в аппендицит, под мешок с мукой. Как раз в комнату вошли мама с тетей Жанной и Тамрико, которая хныкала и просила:
– Мама, пей песиньку.
– Сейчас градусник достану, – мама полезла в лечебный сундук.
Анико вышла из аппендицита.
– Ты здесь? Почему в одеяле утром явилась? Не стыдно? В доме столько людей, а она как будто из психушки сбежала.
– Мама, я по делу ходила. Со школы послали.
– Я Индрису позвоню и спрошу, зачем он девочек в одеялах посылает.
В комнату заглянул Давид.
– Изольда пришла. Батрадз памятник сделает бесплатно, только фото нужно хоть одно, а всё сгорело. Может, в школу сходить? Может, у кого коллективное есть.
– Надо Ладо попросить, пускай сходит.
– Мама, у меня есть фотографии.
– У тебя? Откуда?
– Сейчас покажу.
Анико достала сундучок и вынула фотографии. Все окружили ее.
– Тут Рита маленькая совсем. Лет шесть или семь.
– Ничего, Батрадз может немного взрослее сделать, он же художник. А Лида и так сойдет.
– Да ты погляди – ей тут лет тридцать. А умерла в сорок два.
– Вот и хорошо. Пусть на могиле будет портрет красивой и счастливой женщины.
– Давайте фотки, я Изольде отдам.
Давид ушел, а Зарина достала из сундучка письма.
– «От папы Сергея». Тут адрес есть на конверте. Значит, надо телеграмму дать по этому адресу. Где Ладо?
Зарина тоже ушла. Жанна уложила Тамрико, у нее была высокая температура, и она всё просила «пей песиньку». Жанна запела таким унылым и слабым голосом, что Тамрико стала плакать.
– Погоди, Жанна, – испугалась Анико, – я сейчас Алису пригоню, она споет.
– Да, дорогая, пригони, пожалуйста, я что–то не в голосе, и водички Тамаре принеси, аспирин запить.
Когда наступила ночь, ушли последние две бабушки, сидевшие в «М» – мама отправила их отдыхать. Жанна уснула рядом с Тамрико. Алиса следила за рисом, который варился в огромной кастрюле. Мужчины ушли к Ганифе ночевать. Ганифа, Зарина и Анико остались в комнате с покойными. Впервые Анико подошла близко к этим гробам. Второй был меньше и заметно уже. На пианино стояли церковные подсвечники, в них горели оранжевые свечи, и их надо было менять по мере догорания – рядом на бумаге лежали новые. Анико села на стул рядом с маленьким гробом. Ей не было страшно, даже наоборот, немного весело, словно Ритка шептала ей всякие глупости про мальчишек. А мама и Ганифа тихо плакали. Откуда у них столько слёз, что хватило уже на два дня. Говорили они о том, какой работницей и матерью была Лида. Плакали, потом снова говорили одно и то же. А про Риту – ни слова. Анико было обидно, она попыталась вставить фразу «А я вам расскажу про Риту», но тут женщины так зарыдали, что она замолчала. Постепенно и они умолкли, долго смотрели на огни, потом мама отправила Ганифу спать со словами «я посижу, потом тебя разбужу». Ганифа ушла, а мама вскоре опустила голову на спинку дивана и уснула. За окнами падали снежинки, было совсем тихо. Никогда еще Анико не оставалась одна в тишине, без сна, с ясной головой, напротив горящих свечек. Постепенно она перестала их видеть, хотя не закрывала глаз. Она увидела школьный двор жаркой ранней осенью, девочек, собравшихся после уроков на траве в школьном палисаднике. В кружочек уселись Азиза, Лейла, Этери, Нино и Мадина. Этери рассказывала шепотом, как она переписывалась записочками с Нодаром из седьмого «В», красивым грузинским мальчиком. А потом он стал провожать ее до дома. Родители узнали, но совсем не ругались. Сказали – хороший мальчик, отличник, дружите на здоровье.
– А мне родители никогда бы не разрешили за грузина замуж выйти! – сказала Азиза.
– А за эбраэли? – спросила Анико.
– Тем более! Я вам что расскажу! Моим близняшкам сестрам уже по 18. Папа им все время твердил: только попробуйте с кем–нибудь из местных пойти, только попробуйте! Выйдете замуж только за лезгина – или задушу вот этими руками! Ну а где тут найдешь лезгина, кроме него самого и моего брата–квадрата. Ну и поехали они прошлой весной в Дагестан, в его родное село. Женихам показываться. Пришли в дом его родителей, там еще две его сестры живут, наши тетки. Народу собралось – как будто уже свадьба. Вот и спрашивают они моих сестричек: вы по–лезгински понимаете? Младшая Суля хотела сказать да, а старшая Патька толкнула ее и говорит: нет, ни слова не понимаем. Сели они среди женщин, молчат, все им так ласково улыбаются – Азиза страшно осклабилась, выпятив нижнюю челюсть. – А потом они слышат, как одна бабка говорит другой по–лезгински шепотом: ну вот, у нас и так бесхозных девиц как овец нерезаных, а этот Мага еще и своих длинноносых аистов притащил… И дальше лыбятся. Вот заходят мои папа и мама, и Патька таким громким наивным голосом спрашивает: папочка, а что значит … и слово в слово эту фразу про аистов повторяет. Папа зеленеет, мама с перепугу спрашивает: Деточка, что ты говоришь! – а деточка ей отвечает: это не я, мамочка, это вот эти две бабули сказали. Представляете, что там было?
– Какой ужас! – ахнула Лейла.
– Да… – с наслаждением протянула Азиза. – Как бы я хотела посмотреть… Зато после этого папа разрешил моим сестрам обрезание сделать.
– Чтооо? – переспросили все.
– Ну, носы подкоротить. Они давно его упрашивали, а он говорил, чтобы не гневили аллаха – если он создал их с такими носами, значит, такими они ему нравятся. Прикиньте, какое у аллаха чувство юмора! А потом согласился. Сказал, совсем немножко можно отрезать, может, аллах и не заметит сверху, а я своих доченек замуж выдам.
– Ну и как – отрезали немножко? – девочки остолбенели от удивления.
– Куда там – немножко! По полноса им отхватили! – сказала Азиза, рубанув ребром ладони себе по носу.
Лейла закрыла рот ладонью, она знала, что ничего никому не отрезали, Азиза это выдумала.
– Не бойтесь, все равно много осталось, – уточнила она.
– А за еврея я и сама не вышла бы, – спустя минуту добавила Азиза. – Они такие все жирные – смотреть противно.
– Вот дура! – воскликнула Анико.
– Кто дура? – вскипела Азиза. – Ты сама дура!
– Ты посмотри на своих лезгин, аварцев, на грузин или азербайджанцев – они что, не жирные? А? Не жирные, скажи?
– Евреи жирнее! Ты хоть одного худого видела?
– Хватит, прекратите! Банцают! – девочки схватили Анико и Азизу, но все же Азизе удалось один раз шарахнуть Анико портфелем. Зато Анико изловчилась и пнула Азиизу по ноге. Азиза охнула и села прямо на асфальт, обнимая свою ногу. По щекам у нее потекли слезы. Анико сразу остыла. Она присела рядом с Азизой.
– Азизочка, прости, прости меня, скотину! Больно?
– Колготки мне порвала, коза! – провыла в ответ Азиза.
И они всей компанией пошли к Лейле, чтобы зашить колготки… До вечера пили чай, гадали по чаинкам, бренчали на пианино и пели все песни подряд… Анико некоторое время видела это счастливое кино, а потом Азиза вышла из него прямо в окно и стала взлетать в небо. Остальные девчонки продолжали петь и ничего не заметили. Азиза взлетала всё выше, у нее выросли крылья, и она стала птицей. Потом улетела. А девочки пропали, и стало темно, тоскливо. Перед глазами появилась Рита с длинными – до коленок – светлыми волосами. Она весело сказала:
– Вот бы с неба на санках прокатиться!
Потом повернулась и полетела – совсем как Азиза. Тоже стала птицей и пропала на горизонте. Анико продолжала видеть небо, в котором исчезли ее подруги – прямо тут, в комнате «М», голубая лазурь над черным пианино и свечами. Вдруг она поняла, что свечи погасли, хотя не расплавились до конца. Анико встала и пошла к ним. Похоже было, что они погасли уже давно – воск затвердел вокруг фитилька.
Она опять зажгла свечи и вернулась на свое место, снова посмотрела вперед на огонь, но странное состояние уже не вернулось. Она видела только комнату: старые обои на стенах, картины Ладо и Важи, старый книжный шкаф, телевизор, диван, спящую маму, два закрытых гроба, снег, трогающий стекло…
Вскоре послышались дальние звуки: включившегося мотора, голосов, лопаты, потом поднялся ветер и наконец открылись ворота – кто–то уже пришел помогать. Анико подошла к шкафу и посмотрела на часы – почти восемь.
– Прощай! – сказала она Рите – той, которая улетела.
И пошла готовить завтрак. В кухню как раз входили женщины с маминой работы.
– Аннушка, ты уже не спишь. Давай помогу воды принести. А где мама? А где покойные?
Всё утро Анико была тихим, шустрым роботом. И Алиса – точно таким же. Мужчины помогали на улице. Мама–радио беспрерывно говорила по ожившему телефону: с милицией, с папой, с какими–то похоронными людьми, с телефонной станцией (чаще всего), которая не могла установить связь с Орджоникидзе и Тбилиси… В паузах между разговорами мама плакала. Бабушка Изя подходила к ней, гладила по голове и очень тихо что–то говорила – после этого мама просыхала и снова начинала звонить. Один раз Анико все–таки остановила свой бег и спросила у Зарины:
–Что она тебе все время шепчет?
– Кто? Изя? Ой, она так страшно говорит, что холод пробирает. Плачь, мол, да низта, плачь, а то сгоришь черным огнем. Ей бы алкоголиков заговаривать: пей, дорогой, пей…
– А что Тбилиси?
– Нет связи, нет… Если еще два дня не будет – поеду.
– Дороги тоже нет.
– Ничего, пойду пешком, через леса. К Новому году доберусь.
Когда пришли плакальщицы, Анико стала искать, куда бы спрятаться. Она подумала – может, в курятник? После ремонта крыши там стало очень тепло, куры несли яйца десятками. Или на чердак. Там, правда, холодно – зато кур нет.
Когда все домашние вышли встречать этих женщин, Анико вспомнила про камеру. Она включила ее и спрятала в книжный шкаф, между томами Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Одна из ячеек дверцы давно уже стояла без стекла, и в это отверстие Анико направила объектив. Сверху она еще положила чью–то майку, обнаруженную за шкафом. Камера стала совсем незаметной.
Вслед за плакальщицами появилась Хава. Она оставила Лили с Яшей и пришла. Мама о чем–то поговорила с ней и подошла к Анико.
– Иди, Аннуш, посиди у Абрахама. Без тебя похороним.
Анико замерла. Конечно, слушать демонстративные рыдания и крики женщин – это невыносимо. Но ведь Ритку хоронят. Как же не пойти. С другой стороны – посидеть с Яшей у него дома – это как бы милость небес. Может быть, это Рита сделала?
– Аннушка, ну, что ты задумалась? – спросила Хава. – Иди, а то Яше одному сложно будет с Лили.
– Но я должна поводить подругу.
– Куда еще – ты и так всю ночь ее провожала, одна, – возразила мама.
И Анико пошла. Она опустила голову и нахмурилась, чтобы ни капли не радоваться. Нельзя радоваться в такой чудовищный день, даже если у тебя личное счастье. За воротами толпились мужчины, уже поставили на дороге четыре скамейки и несли еще четыре. Анико прошмыгнула в соседний двор, нечаянно провалилась ногой в кучу снега и набрала полный сапог. Снег был мокрый и сразу начал таять. Она допрыгала до дверей дома и стала вытряхивать сырость из сапога, балансируя на одной ноге. Дверь открылась, Якоб появился на пороге. Светлый – то ли от заснеженного двора, то ли он просто выспался…
– Что случилось?
– Влезла в сугроб и промокла.
– Заходи скорее, а то холодно.
– Твоя мама сказала, чтобы я пошла и посидела с тобой, пока она там, у нас. А я тебе помогу с Лили.
– Давай, давай, снимай свой носок. Надо сушить.
– Не могу, это не носки, а колготки.
– А зачем колготки, ты же в джинсах.
– Так ведь никто не ходит в одних джинсах зимой – холодно же.
– Я хожу.
– Я имела в виду девочек.
– Странно. Почему мальчикам не холодно, а девочкам холодно.
– Я не знаю. Мой папа никогда не мерзнет, а мама – всегда мерзнет. Наверно, мы как–то по–разному обогреваемся.
– Ну и что мне с тобой делать?
– В смысле носка? Не обращай внимания, сам высохнет.
– Иди в мою комнату, я дам тебе свои спортивки, а колготки повешу на батареи.
– А батареи не работают – не заметил?
– Действительно, не работают. Не заметил! Тогда можно утюгом погладить.
– Да ну их. Я на стул повешу. Давай свои штаны. Почему у тебя здесь такой холод?
– Держи. Немного помятые. Но чистые. Переодевайся. Я с открытой форточкой сплю, вот и холодно. Сейчас закрою.
– Выйди, я сама закрою.
– Иду.
Анико сняла джинсы и колготки – всё было мокрое до колен. Она сильно замерзла. На кровати валялась Яшина постель. Анико натянула штаны, стащила оделяло и завернулась в него. Стало теплее, потом еще теплее, и еще… Вылезать из одеяла не хотелось. Она так и пошла вниз, на кухню.
Якоб уже поставил чайник и гремел сковородками.
– Яичницу будешь?
– Нет, спасибо.
– Что значит нетспасибо! А чем я должен тебя кормить?
– Можно не кормить, я не голодная. Чаю дай.
Якоб повернулся к ней – в каждой руке он держал по сковородке. Анико засмеялась.
– Ты хотел каждому из нас сделать отдельную яичницу?
– А ты перепутала одеяло с пальто?
– Намекаешь, что мне пора уходить?
– Нет, вроде. Садись, я сейчас заварю чай.
– Давай лучше я тебе помогу. Если я сяду, то сразу усну.
– Тогда сходи наверх, в спальню, посмотри, как там Лили.
– Ладно.
Анико приоткрыла дверь спальни, двустворчатую темно–коричневую дверь из тяжелого дерева – такая была только одна в доме. Анико давно, годика в три, заглядывала в эту комнату, там тогда стояла гигантская кровать того же цвета, что и дверь. Она даже подумала, что дверь – это крышка кровати.
В спальне было тепло и темно, и очень тихо. Рядом с гигантской кроватью стояла детская кроватка. В углу что–то светилось красным. Анико подошла поближе – это был зарешеченный обогреватель. Вот почему так тепло в комнате. Лили спала на спине, закинув ручки за голову. Она и не думала просыпаться, ей было хорошо. Так и тянуло лечь рядом с ней и свернуться в клубочек. Бамбук обязательно залез бы, он всегда так делал, когда Анико была маленькой. Сколько же лет этому блохастому чудищу? Не меньше двенадцати, это точно. Анико прикрыла одеялом выглянувшую ножку. Лили резко повернулась набок, и обе ножки выскользнули наружу пятками вверх. Анико снова прикрыла их, но Лили сбросила одеяло. Анико тихо вышла. Якоб уже поднимался по лестнице.
– Что, она уже проснулась?
– Нет, но все время высовывает ноги.
– А, да, это она всегда так делает. А я нашел тебе яблочные сушки – ты же любишь?
– Да?
– Разве нет?
– А ты меня ни с кем не перепутал? Знаешь, Ладо однажды подарил девушке книгу с надписью «Альбине, самой умной девушке в школе».
– И что?
– А то, что это была не Альбина, а Вероника, и круглая двоечница. А Альбине он приготовил кассету с «Ласковым маем», который она ненавидит. Хорошо, что подарить не успел.
– Я не понимаю, к чему эти разговоры. Я не Ладо, а ты не Альбина.
– Давай чай.
– Вот на столе стоит. Вот сахар, а ложку сама возьми.
Якоб ел яичницу со сковородки, Анико мешала чай в стакане и думала, уйти или остаться. Сушки! Яблоки! Половина из этого мешка, который мама запасает на зиму, каждый год приходится выбрасывать, потому что никто их не ест! Из остального мама варит компот. Да и тот смешивает со смородиной. Какая–нибудь Нелли–шмелли сказала ему, что обожает яблочные сушки, а он решил, что это Анико. Или вообще все девчонки любят яблочные сушки – раз они все ходят зимой в колготках под джинсами!..
И вдруг… она вспомнила! Зимний вечер, канун Пурима, Хава перебирает запасы сухофруктов, а мама пытается увести Анико домой: уже поздно, Якоб положил голову на стол и спит. Хава достает холщовый мешочек сушеных яблок и вишен:
– Что с ними делать? Вишни на компот нужны, а яблоки никто не любит. Надо перебрать, и яблочные выбросить.
– Я переберу! – говорит Анико. – Я обожаю яблочные сушки. Вишни в компот, а яблоки съем.
– Вот хорошо! – соглашается Хава. – А то жалко сушки, это же розмарин, самый прекрасный сорт! И еще мелба, самый великолепный сорт. И есть миасское, самые чудесный сорт. Скушай, Аннушка, дорогая.
Слабый шанс задержаться у соседей хотя бы на полчаса. Мама не может отказать Хаве в помощи и ждет за очередной чашкой кофе, рассказывая истории из детства Мадины или Сармата. Анико опускает лицо в мешок сушек и дышит ароматом, принимает ингаляцию лета. Потом медленно перебирает легкие желтые дольки, красные дольки, розовые дольки…
– Прости, я просто забыла, – сказала Анико.
– М? Чё прости?
– Миасское, мелба, розмарин. Я теперь вспомнила.
– Че–то я… А! Слушай, надо яснее высказываться, а то я так подавлюсь. Хорошо, что вспомнила.
– Но яблочные сушки я все равно не люблю. Я тогда придумала, чтобы еще у вас посидеть.
– Не гони. Ты же съела их целый килограмм.
– Не напоминай. До сих пор тошнит, когда вспомню.
– Девчонки ненормальные.
– Не надо сваливать всех девчонок в одну кучу.
– А не надо меня смешивать с Ладо.
– Замётано.
С улицы послышались причитания. Анико перестала пить чай и съежилась. Якоб встал и закрыл дверь в кухню. Стало почти не слышно. Но Якоб снова открыл дверь:
– Вдруг Лили заплачет.
– Яша, ее разбудят, когда повезут на кладбище.
– Ну, это будет не раньше десяти, она уже сама проснется. Слушай. У тебя вид очень сонный – иди ложись в зале на диване, там есть плед, а подушку я принесу.
– Ни за что. Я хочу проводить Риту. Она была моей подругой. Знаешь… теперь можно говорить… ты ей нравился. Немного.
Анико вдруг стало так стыдно, словно Рита в этот момент вошла в кухню.
– Совсем немного, – быстро добавила она. – Вроде бы. Ну, как человек.
– Не как животное? Точно?
– Да.
– Я рад. А тебе я нравлюсь? Как человек. Или хотя бы как животное.
– Да, – пролепетала Анико, не зная, что ответить. Она взяла себя в руки и добавила, – очень нравишься. Не как животное. И… не как человек.
Якоб внимательно посмотрел на нее. Анико чувствовала, как оцепенение поднимается от конечностей к голове.
– Кажется, я сейчас растворюсь в воздухе, – подумала она. – А Яша смеется. Или улыбается?
Она не успела понять. Сверху донесся отчаянный детский плач. Якоб вышел из кухни. Анико закрыла глаза и упала лбом на стол. Дверь открылась и Якоб заглянул в кухню:
– Что упало?
– Ничего, – выпалила Анико, вскакивая.
– Садись, чего ты….
Якоб снова исчез.
– Идиотка, – прошептала Анико. – Кретинка. Даун. Олигофрен. Почему я ничего не могу сказать в нужный момент? Почему я стала говорить про животное?
Якоб вошел с Лилли на руках. Малышка была заплаканная и обиженная. Анико впервые в жизни рассмотрела ее лицо. Почему–то раньше она видела ее то в коляске, спящую, то в каком–то раскудрявом чепчике, то ползающую по полу…
– Яша! – удивилась Анико. – Эта девочка – твоя копия!
Услышав это, Лилли еще больше обиделась и снова стала плакать.
– А что я такого сказала? – испугалась Анико.
– Да нет, просто она только что проснулась. А дети всегда такие, когда проснутся.
– А почему?
– Черт их знает. Сейчас успокоится. Надо ей «Малютку» сварить – сможешь? Молоко в холодильнике, смесь в шкафу над плитой. А бутылочка вон там сохнет.
Анико вышла из столбняка и бросилась к холодильнику. Якоб посадил сестричку себе на колени и стал играть ей на губной гармошке. Та сразу перестала плакать и вцепилась в гармошку обеими ручками. Якоб попытался играть дальше, но Лилли все–таки забрала гармошку себе и засунула ее в рот. Якоб посадил ребенка в деревянный стульчик для кормления и сказал:
– Я сбегаю за ее одеждой. Смесь надо все время мешать и огонь уменьшить, когда закипит.
Когда он открыл дверь, в кухне опять послышались причитания и стоны. В этот момент Лилли удалось извлечь звуки из губной гармошки, и они заглушили все остальное…
Когда Лилли была сыта, одета и сидела в манеже, копаясь в игрушках, Анико закончила отмывать кастрюльку и бутылочку, а Яша – стирать описанные ползунки, пришла Хава – ярко–розовая от холодного ветра, заплаканная и голодная.
– Бедные мои детки, – сказала она. – Вы все сделали лучше меня. Вы такие уже взрослые. И убивают вас – как взрослых.
Она стала шмыгать носом и вытирать глаза.
– Мама, давай мы тебя покормим, – предложил Якоб.
Он согрел молоко, нарезал хлеб, Анико накрыла на стол…
Хава поела, согрелась, успокоилась и занялась своими хлопотами. Анико пора было уходить. Она не успела сказать Якобу ничего хорошего, ничего такого, что изменило бы ее жизнь. «Да. Не как животное. И не как человек», – вот и все, что она сказала. А как кто?!