На вершине зимы темно.

Народу с первых автобусов пробирается много — 

В толпе осьминогой, 

                                                  сумчатой никто тебя не узнает

на окраине, там, где стелла въездная,

за Привозом, за гаражами.

Ножами к горлу приставлены эти годы —

Девяносто первый, девяностой второй.

Встаёшь в строй, что изгибается длинной петлей, вытянутой из города.

Дорого, всё невозможно дорого для простого советского человека

На склоне века, скользком, где не за что зацепиться.

Мы прячем от покупателей лица, поднимаем ворот, отходим в тень…

Деньги, базар, тряпки, позорный столб – и поди докажи, что это не ты,

А эпоха рухнула с высоты.

Что ты по-прежнему живописец или поэт,

И этот рассвет за Колхозным рынком, за гаражами

Вонзается в пальцы ножами,

Когда поднимаешь с газеты турецкий товар,

И торг признаёшь. На морозе главное скорость продажи, а не навар.

 

Однокурсник торгует новейшими книгами. Это куда благороднее.

А я – барахлом, но я всенароднее

И раньше него накоплю на свитер, связанный в Дагестане,

И станет 

                     немного легче расправить плечи под синтепоном

И стоять на рядах даже немного с понтом.

 

— Привет!

Вот и самое страшное: старый друг. Поспешно выручку прячу в кармане.

Делает вид, что относится с пониманием.

И говорит: а ты знаешь, что твой женился? Извини, если нет…

Слушай, а можно продать с твоей помощью блок сигарет?

 

Дорога домой напоминает каторжную литературу.

Прирастают ноги к ступеням, тень — к бетонным стенам,

в квартире плюс (а может, минус) тринадцать.

Вот и казнь за торгашескую авантюру,

Если такая вина существует и может вменяться.

 

Зато теперь всё равно, с каким дипломом, с какой фамилией становиться в продажный строй.

Девяносто первый, девяносто второй, эта яма-зима и в нее уходящие лица, лица

По кругу, воронкой базара, по склонам, где не за что зацепиться.