ваших произведений с широкой публикой!
* * *
Мы сидим бок о бок, прислонившись спинами к холодной стенке траншеи. – Покурим! – сказал я ему, посмотрев боковым зрением на истлевшую наполовину сигарету. Он протянул мне ее. Взял и посмотрел. Кончик моршанской «Примы» был красным от крови его разбитых губ. Провел по своим губам указательным пальцем не отмывающейся от въевшейся грязи руки. Она тоже была в крови. Затянулся. – Мы теперь кровные братья! Кровь с твоих губ смешалась с моей кровью, – и показал ему сигарету. – Хоть руку не придется резать! – сказал он и сплюнул.
Остальные сидели и молча смотрели на нас. Все понимали, что мы сами разберемся. Он просто надоел мне. А я ему, в этом все дело. Мы уже две недели с ним на одном посту. Ночью нас трое: я, он и наш гранатомет. Утром возвращаемся в палатку, завтракаем вместе и заваливаемся отдыхать. Обедаем тоже вместе. После обеда идем копать нашу позицию. Грунт замерзший и каменистый, ладони все в крови, и от грязи гноятся раны. Ночь, чтобы проходила быстрее, проводим за разговорами. Когда разрывается вблизи растяжка, поливаем из автоматов ночь. Прислушиваемся, докладываем по рации и продолжаем дальше шептаться о прошлой жизни. Я знаю уже всех его друзей, всех родственников. Даже знаю кличку его собаки. У меня такое чувство, что я жил с ним с детства, если не в одном доме, то в одном дворе точно. Он тоже про меня все знает.
Сегодня омоновцы принесли анашу, которую мы выменяли у них на патроны. Эти ребята любят пострелять, а за свои боеприпасы им надо отчитываться. Наши же никто не считает. Я профан в этих анашистских делах, но тоже взялся покурить. Выкурили. Ничего не ощутил. Он начал первый смеяться надо мной из-за этого. Сказал, что я «выхватываю тупняк». Мне показалось, что он себе или внушил, или притворяется, а на самом деле так же, как и я, ничего не понял. Другие тоже начали надо мной смеяться. Я взял камень и сказал, что кину в него, если он не успокоится. Кинул. Нас быстро разняли, но мы успели другу другу хорошенько надавать по морде. Хочется извиниться, но гордость не позволяет. Обида и злость тоже не дают. Мне стыдно перед ним. Он же мне как брат, мы и называем друг друга братьями. Сначала пошли слезы, потом я заплакал. Он тоже начал всхлипывать. Я подвинулся к нему ближе, и мы обнялись.