58
Две недели в начале марта Анико чувствовала, как правильно, по нотам летит время. Телефон поставили в глубине тоннеля – в нескольких метрах от входа – чтобы никто его не обнаружил, и она навещала «лягушонка» утром и вечером, докладывая по–английски раздобытые сведения об обстановке в городе. Обменять основательный гаглоевский телефон на современную игрушку она не решилась. Во–первых, как объяснить ее происхождение? Во–вторых, стало жалко старого боевого товарища, обклеенного пластырем после того, как однажды мама и Сармат одновременно бросились к телефону – Сармат – чтобы поболтать с девушкой, мама – чтобы перехватить врага. Сармат первым снял трубку, мама рванула к себе провод, телефон взял мамину сторону и скакнул к ней с тумбочки. Внутри он остался цел, а корпус развалился пополам. Мама заклеила инвалида широким пластырем, и на этой белой полосе все стали записывать номера телефонов, даты встреч и даже домашние задания. Анико не смогла отправить старика в подземелье. Она повесила через плечо спортивную сумку с олимпийским мишкой, положила в нее общую тетрадь и каждый день, если не было сильного обстрела, отправлялась по городу собирать новости. Часть информации ей поставляла папина редакция. Конечно, Анико не говорила, для чего ей это нужно – объяснила, что ведет дневник. Она стала профессионально прислушиваться к вою снарядов – фиксировать, сколько их выпущено, откуда, из каких орудий и в какое время. Это была настоящая работа репортера – не то что сидеть в подвале, дуть на угли и вытирать попу Илюхе. Якоб тоже хотел участвовать в сборе информации, но ему пришлось на время стать сестрой милосердия – Лилли заболела бронхитом. Она лежала с температурой в комнате родителей, и Якоб должен был сидеть рядом, развлекать ее и дежурить: если станет опасно, хватать ребенка и бежать в подвал. Хава тем временем занималась приготовлением лекарств и еды. Когда она не могла контролировать лестницу в подвал, Якоб вешал на своем балконе ту самую бордовую рубашку, в которой однажды ходил на праздник и был прекрасен, как Иосиф. Рубашка надувалась на ветру. Анико видела ее и бежала «кормить лягушонка». К счастью, Эвридика покинула подвал – ее, а также мула забрали в коммуну к Малусаг. Так что никто не следил за жизнью обитателей подвала. Если там кто–то прятался, то это всегда были разные люди, и они не обращали внимания на юного корреспондента. Правда, однажды в подвал спустилась мама. Она приходила сделать укол пенициллина Лилли, когда начался сильнейший обстрел, и все они вместе с металлическим контейнером для шприцов побежали вниз. Анико как раз выходила наружу из темных глубин.
– Вот ты где! – рассердилась Зарина. – Дома помочь некому, а она гуляет по друзьям! Что вообще ты тут забыла, когда Якоб сидит с больным ребенком? У тебя что – своего подавала нет?
– А, он с ребенком сидит! А я думала – куда он делся. Хожу тут ищу его.
К счастью, заботы о Лилли не дали Зарине провести расследование. Некоторое время Анико пришлось сидеть дома и стирать подгузники. Но исполнив свой долг, она снова ускользнула на работу. Это была настоящая жизнь! Если бы каждый день не умирали люди, то это именно то, что нужно – работать настоящим репортером в осажденном городе. Особенно если Якоб рядом, думает о ней и вывешивает рубаху на балконе.
Но в середине марта ее подстрелили на взлете. Она выходила из подвала Элиашвили, и Якоб встретил ее на лестнице. Он выглядел больным.
– Что с тобой? – Анико остановилась на восьмой ступеньке. У нее в руке была свечка.
– Всё будет хорошо, – Якоб остановился на девятой. Он опустил фонарик и выключил его.
– Когда?
– Скоро, я думаю. Может быть, через несколько лет.
– А сейчас будет плохо?
– Немного… Мы уезжаем.
– Только не это.
– Это. Родители все решили. Лилли болеет, и ей не становится лучше. Она сильно кашляет. Не может спать. И ничего не ест. Папа пока останется, а мы с мамой уедем в воскресенье. Много наших едет, собрали колонну, помогут забрать вещи и добраться до Тифлиса. Заберем бабушку и поедем туда, ле аарец.
– Якоб…
– Я вернусь.
– Из Тифлиса? Правда? Действительно – ты же можешь оставить маму и Лилли с бабушкой, а сам приехать сюда обратно. И пожить с отцом.
– Я могу, но мама никогда не согласится отпустить меня.
– Значит, ты не вернешься?
– Я вернусь, я же сказал.
– Но ты уедешь за границу. А оттуда не возвращаются. Никогда.
– Ерунда. Кто хочет – возвращается. Вон Джон постоянно катается через границу – и ничего.
– Он взрослый, он американец… англичанин… А ты будешь взрослым через… вечность…
– Анико, я ничего не могу поделать. Я должен ехать с мамой – как ты не понимаешь!
Якоб вдруг рассердился. Он сжал кулаки и хотел сказать еще что–то – наверняка глупость, но передумал и бросился бегом наверх. Анико села на восьмую ступеньку и прислонилась к перилам. Она разглядывала свои ботинки и ноги в джинсах. Отвратительные старые ботинки, которые раньше носил Ладо, которые побывали и в горах, и на снежной горке, и на развалинах взорванных домов… А джинсы… Когда–то они были голубыми. Или серыми. Но с тех пор, как начались обстрелы, их никто не стирал. Они впитали уголь, пыль, подземную грязь, гарь и кирпичную крошку развалин… Может ли девушка в таких ботинках и таких штанах рассчитывать, что ей повезет в любви? Алиса бы сказала, что вероятность ноль процентов. Против природы не попрешь – мужчина любит глазами. Алиса и во время блокады умудряется ходить в чистой одежде. Может, пойти постирать все это? Нет, поздно. Якоб все равно уедет, все равно…
Анико встала и побрела домой. Алиса и Мадина были наверху, они нагрели дождевую воду и пытались искупать Илью. Чтобы он не замерз, мыли пополам: сначала раздевали сверху, бегло обмывали пузо и спинку, потом вытирали, одевали сверху, раздевали снизу и мыли, уже основательно, всё остальное. Илья орал благим матом, девушки щебетали, чтобы его успокоить.
– Анико, не стой как мебель – тащи большое полотенце! – крикнула Мадина.
Анико взяла полотенце и машинально набросила его на ребенка.
– Ты с ума сошла? – Алиса оттолкнула ее. – Он же еще в воде, ты намочила полотенце! Что с тобой? Не видишь, какой у нас морской бой? А ты не помогаешь!
Анико виновато кивнула и пошла в «Ж». Прямо в пальто и с сумкой она упала на кровать и закрыла глаза. В воскресенье жизнь будет кончена. Через три дня. Что бы ни происходило – болезни, ссоры, война, голод, заточение в подвалах, – у жизни всегда была крепкая, как ядро земли, основа. И вот эта основа вырвана, ее больше не будет. Где–то в центре тела появилась большая рана, и кровь стала вытекать через нее. Она невидимая, но она есть, Анико чувствовала ее так ярко, что приложила руку к животу, ожидая нащупать мокрое пятно. Пальто было сухо.
– Якоб вернется, закройся! – сказала она ране.
Но это не помогло, тело не верило в эти слова.
Зашли сестры с Илюхой. Они положили его на мамину кровать, и Мадина легла рядом, чтобы покормить грудью.
– Что случилось, Аннушка? – спросила Алиса. – Ты заболела? Только не говори «да»!
– Нет.
– Уф, слава богу. А что тогда? Кто–нибудь погиб?
– Только я.
– А, ну эту потерю никто не заметит, не волнуйся.
– Элиашвили уезжают в воскресенье.
– Да ладно! Абрахам оставит свой народ? Не верю.
– Не оставит. Хава и дети оставят.
– Вот как…
Алиса присела с ней рядом и погладила ее по голове.
– Не переживай так сильно. Вот у меня тоже парень уехал, а я уже успокоилась…
– Он уехал из Осетии в Осетию. Это не называется репатриация. Даже эмиграция не называется. Это просто поездка в соседний город.
– Убедительно. Я даже почувствовала себя счастливой на минутку… Но ты тоже должна быть рада за друга – они уезжают в безопасное место, им там будет хорошо. А когда человеку хорошо, он что?
– Забывает о своих старых друзьях.
– Нет, неправильно. Наоборот, у него появляются новые силы, чтобы общаться со старыми друзьями и даже ездить к ним в гости. Не сразу, конечно, но когда–нибудь…
Анико отвернулась к окну и закрыла глаза.
– Аннушка, это надо пережить. Мы тоже уедем, но потом вернемся. И они вернутся, надо только подождать. Здесь их родной дом, их родина, их корни. Корни вон подо всем городом проложены! Неужели они останутся навсегда в каком–то там Израиле, где у них ничего и никого нет? Вернутся обязательно! И Эстер не захочет бросить свой дом, своих ненаглядных соседок, свой квартал – где еще в мире она найдет себе такое уютное местечко, чтобы провести остаток жизни? Тут ее муж похоронен, все ее предки… Ну, подумай сама – как они могут все это бросить? Они уезжают по необходимости, а не в поисках лучшей жизни, это надо понимать. И всё. Вставай и приведи себя в порядок.
Анико не отвечала. Алиса понятия не имеет о том, что такое алия. Они с рождения считают своей родиной именно какой–то там Израиль. И не возвращаются. Постепенно они все уедут, и Абрахаму нечего тут будет делать. Да он и не главный ребе – останется Манашеров, так что Абрахам быстро воссоединится со своей семьей. А их дом… Неужели они просто бросят свой дом? И тоннель…
Внезапно пришли мужчины. Как сговорились – папа решил сходить на обед, Сармат привел своего друга поговорить, а Зураб и Ладо куда–то ездили вместе с Джубой и привезли настоящее сокровище – новенький красный газовый баллон с краником на макушке. Их встретили как героев–победителей. А через несколько минут еще появились Гагик и Самвел.
– Ну, вы даете! – воскликнула Алиса. – Хоть бы одну женщину с собой привели! Как мы вас кормить будем?
– Зачем вам еще одна? – удивился Сармат. – Вас и так три штуки.
– Ага! Одна вон ребенка кормит, вторая помирает с тоски, ее с места не сдвинешь, так что минус две!
– Чего это она помирает? Что случилось?
– Элиашвили уезжают – Хава с детьми.
– Давно пора. На их месте я бы ни дня не задерживался в этом дурдоме, – сказал папа. – Иди, скажи ей, что я зову.
Анико и так все слышала через стену. Она сняла сумку, зашвырнула ее под кровать и вышла в «М».
– Аннушка, сейчас такое время, что людям надо думать, как бы выжить, – сказал ей Давид. – И слава богу, если у них есть возможность уехать. Вам все кажется, что война – это так, интересная игра. Хотя сами видите, сколько ваших сверстников погибло. Все равно не понимаете, как это страшно…
– Я понимаю.
– Если понимаешь, то незачем так переживать. Война кончится, и все будет по–старому. Иди и помоги Алисе готовить. Гагик и Самвел принесли крупу…
На веселом голубом огне Анико и Алиса сварили ячневую кашу и добавили в нее тушенку – оставшиеся четыре баночки. Опять пошел по кухне запах мирных сытых походов. Они раздвинули стол и позвали всех обедать. Всем досталось по тарелке каши, и немного оставили маме. На десерт Мадина сварила что–то типа молока – из смеси «Малыш». Она сама с удовольствием выпила свою порцию. Остальные задумчиво заглянули в стаканы и отказались.
– Надо было вам это перед кашей давать, – расстроилась Мадина. – Что теперь с этим делать?
– Утром свари на этой жидкости манную кашу, – предложил папа. – Только никому не говори, на чем ты варила.
– Вы поняли? Я ничего не скажу, а вы ничего не знаете.
Анико поела и вышла на гэлери. На балконе Якоба развевался бордовый флаг с рукавами. Значит, он все–таки не сердится. Анико пошла к нему. Но в подвале никого не было. Она добралась до самого телефона, но так никого и не встретила. Сумка осталась валяться дома под кроватью. Чтобы как–то загладить свою безответственность, Анико сказала в телефон:
– A big group of jews leaves for Israel next Sunday. They will go by buses and lorries from the synagogue at the center of jewish quarter. It’s a pity…
– Is that all? – уточнил Джон.
– Mmm… The Berlin wall was destroyed in Germany.
– It is rather old news… Thank you.
Анико поплелась обратно. Желание работать репортером ушло как не бывало. Но все–таки Джон будет ждать сообщений каждый день. И городу это необходимо – чтобы мир узнавал правду о том, что здесь происходит. Они же ничего не знают… На лестнице, на девятой ступеньке, сидел Якоб.
– Как дела? – бодро спросил он. – Опять куча новостей?
– Конечно, – не менее бодро ответила Анико. – А знаешь, скоро потеплеет, и я больше не буду носить эти мерзкие ботинки. Я вообще их выкину. Лучше босиком ходить, чем в них.
– Какие ботинки? Твои? А что с ними не так?
– Они мне малы.
– А… Конечно, тогда выкинь. А я тебе еще одну новость хотел подкинуть.
– Вы передумали уезжать?
– Нет.
Анико тоже присела – на седьмой ступеньке.
– Кто–то взорвал рельсы между Цхинвали и Никози. Вчера ночью. Сегодня пацаны хотели покататься, а путей нет.
– Кого ты называешь пацанами?
– Конкретно это были Бомба и компания. Недолго продержалась железная дорога жизни.
– Ну, знаешь, она была слишком заметная. И под самым носом у грузин.
– Да… И еще новость похуже – один вертолет потерпел катастрофу. Говорят, возможно, вертолетный полк отсюда уедет.
– Как он может уехать? Это же полк, а не человек. И кто же будет возить раненых?
– Может уехать. Слишком мало там военных осталось. Еще и вертолет потеряли.
– Можно же прислать еще и военных, и вертолеты.
– Наверное можно, но кому это нужно. Ты вот пойди сообщи Джону, что мы все просим их не улетать. Может, Москва услышит…
Якоб встал и ушел. Даже не предложил проводить до лягушонка. Анико передала сообщения и отправилась искать Конструктора. Он был дома – сидел на кухне и мирно чистил картошку странной штуковиной, похожей на безопасную бритву.
– Это что? Бритва?
– Бывшая. Я ее немного усовершенствовал, она теперь картошку чистит с ювелирной тонкостью. Хочешь попробовать?
– Твоя бабушка, наверное, рада?
– Наверное. Ты рада, бабу? – Костик помахал бритвой в воздухе.
Анико огляделась.
– И где же бабу?
– А везде, – засмеялся Костик. – Мне кажется, она со мной даже в туалет ходит. Или она, или Донбетыр. Это ее пес, ему было 30 лет, когда он умер, вслед за бабу. Ни одна собака на свете так долго не жила. Ты чего? Испугалась? Не бойся, бабу добрая. Второй такой доброй женщины не было на свете. Она мне все в доме разрешала ломать – поэтому я и стал конструктором.
– Котэ, я прошу тебя заняться отправкой сообщений через тоннель.
– Уезжаешь?
– Да. Почти…
– Слушай, я не смогу. Я английский не знаю. У меня двойка с плюсом по английскому.
– Не может быть. Ты же гений.
– Мне языки не интересны. Я только в науках соображаю. Может, своего брательника попросишь?
– Якоб не разрешает.
– Якоб уезжает через три дня – какая ему разница.
– Ладно, я попрошу.
– Хочешь я тебе такую бритву для картошки сделаю?
– Нет, спасибо. Мы вообще с кожурой варим, чтобы еды больше получалось.
Когда она медленно шла домой, разглядывая с тоской опустевший, замусоренный базар, вдруг начали стрелять. Хлопки и грохот раздавались со всех сторон, и Анико стояла, озираясь и думала, спрыгнуть в грязный водосток или просто зайти за угол. Неожиданно она получила удар по голове и как–то мечтательно подумала:
– Хорошо, что меня убили, это выход.
Но ее просто сбили с ног и скинули в водосток. Над ней просвистели минометные снаряды, совсем рядом рвануло, и земля запрыгала под животом. Потом все стихло. Анико сердито поднялась с колен и выпрямилась.
– Мало того, что не убили, так еще и пальто изваляла в грязи, черт!
– А ты что – специально тут стояла? – она оглянулась и увидела длинного парня с пухлыми, как у девушки, губами.
Он держал в руках самострел. Анико посмотрела на его руки с закатанными рукавами, и ей стало его жалко – совсем детские худые руки, только очень длинные.
– Ты кто? Ты меня зачем в канаву бросил?
– Чтобы тебе башку не отстрелили. Идем я тебя домой доведу. Ты где живешь?
– На Тбилисской, где Комсомольский магазин.
– Дочка Абрахама?
– Нет. Соседка. А ты знаком с Абрахамом?
– С его сыном в футбол играем.
– Ты играешь в футбол? С твоим ростом? А сколько тебе лет?
– Тринадцать. Я же не виноват, что вырос. Люблю футбол – ничего не могу с собой поделать. И еще дзю–до. И каратэ. А ты чем занимаешься?
– Я журналист.
Стрельба продолжалась теперь за базаром, и это не мешало идти по улице с очень симпатичным парнем, который размахивал самострелом, точно это палка со сладкой ватой. Его звали Артур. Он довел Анико до дома, подмигнул ей и ушел не прощаясь.
– Есть же в городе симпатичные пацаны, – вздохнула Анико. – Никуда не торопятся, спасают зазевавшихся прохожих с помощью подзатыльника… И почему мне достался урожденный эмигрант?
Вечером Анико рассказала домашним про лягушонка.
– Я просто потрясен вашей наглостью! – воскликнул Сармат. – Вам уже столько раз запрещали подходить к тоннелю, но вы становитесь настоящими анархистами! Слава богу, что Якоб уезжает.
Анико показалось, что Сармата беспокоит чувство профессиональной ревности, а вовсе не анархизм. Но ей уже было все равно.
Следующий день она ждала Якоба, выходила на гэлери и во двор, и на улицу. Но он не появлялся и не вывешивал рубашку.
– Хава собирается. Ей столько надо упаковать, а ребенок болен. Так что Якобу не до тебя, иди в дом, – сказала мама.
Но вечером Хава зашла к ним и пригласила всех на шабат.
– Точнее, отметим наш отъезд.
Стол накрыли в гостиной – как в старые времена. Хава поставила знакомые фужеры для вина, которые всегда почему–то напоминали новогодние праздники, хотя ни разу в жизни не наполнялись по этому поводу. Она испекла настоящие халы – почти настоящие. В них не доставало сладости и жира, но зато изюма было больше, чем теста. Якоб надел свою рубашку–флаг, и Анико заметила, что рукава стали ему немного коротки. Абрахам снял свою опаленную подземными походами куртку и облачился в праздничный костюм с белой рубашкой и красивой шляпой. Хава зажгла свечи и помолилась. Она была радостной – единственная из десяти человек за столом. Потом они с Абахамом пели любимые субботние песни, но Анико не могла издать ни звука. И Якоб тоже молчал. За окнами подметал улицы весенний ветер, Анико сквозь прикрытые веки смотрела на тень Якоба и уплывала вместе с ней в глубокую древность, в мир без электричества и трассирующих пуль…
Утром Якоб пришел к Ладо. К Ладо! Анико молча развернулась и ушла в подвал. Якоб заглянул туда полчаса спустя.
– Что, предала лягушонка? – подколол он ее. – Ничего, я тоже – отдал свои бомбы твоему брату, все равно я не смогу провезти их через границу.
– Якоб, почему ты отдал их Ладо, а не мне?
– Тебе? Ну, знаешь… Такая мысль не пришла мне в голову. Что ты будешь делать с бомбами?
– Варить на завтрак, разумеется.
Якоб кивнул и ушел. Анико перестала вытряхивать покрывала и присела. С утра она не хотела об этом думать, но придется: сегодня последний день, завтра все изменится, Якоба не будет. Ужас накрыл ее влажным туманом. Как объяснить это ему? Что без него нет жизни. Что она становится воздушным шариком, который уносит холодное небо… Вошла мама, и руки стали снова что–то делать, а ноги – ходить туда–сюда, перешагивая аккуратно через раскладушки. Потом Анико обнаружила, что стоит на гэлери накрытая с головой охапкой одеял.
– Вот прищепки, Аннушка, ты меня слышишь? – говорила мама, потягивая ей детское ведерко, полное деревянных крокодильчиков.
Анико взяла его и несколько секунд раздумывала, что с ним делать. Потом догадалась, что надо повесить одеяла просушиться на солнце. Мама и Алиса тащили подушки, а папа и Ладо – матрасы. Скоро все перила завалило постельными дюнами.
– Неужели мы пережили эту зиму? – вздохнула мама, оглядев их. – Неужели будет еще одна?
– Если Абрахам не продаст дом, мы можем договориться с ним, чтобы пожить в их подвале следующую зиму. Конечно, если всё не утихнет.
– Я думаю, продаст. Беженцев много, а дом хороший… Надо у них старую сетку попросить, починить курятник и купить цыплят. Гарем придется зарезать, пришел его срок.
Анико повернулась к дому Якоба, к этой огромной старой собаке, которую хотят отдать в чужие руки. Она подставила свои красные уши весеннему солнцу и потягивалась длинным балконом в завитках виноградных лоз. Она еще не знала, что хозяева оставляют ее. Или хотя бы надеялась, что они вернутся…
Анико пошла в сад, сбросила осточертевшее пальто на забор и залезла на орех. Пока не вылезла листва, отсюда было так хорошо видно – запущенный сад Хаима, за ним – соседний огород зубного врача Рустама, с задней стороны сада – виноградная плантация Хозиевых, которой всегда завидовала мама. И слева от нее, за теплицами Кавсадзе, кирпичные спины магазинов «Спорттовары» и «Автозапчасти». Анико прижалась щекой к влажной коре дерева и так сидела, пока не начало темнеть и холодать. Она слезла и побрела домой. Если по–хорошему, то надо было бы весь день прощаться с Якобом, а она почему–то не могла себя заставить пойти к нему.
Дома угощали гостей – Ганифу с Тимуром. Все из того же Малыша Мадина и мама сделали круглые пирожные. В их состав еще входили обжаренная мука, орехи и яичный порошок.
– А! – вспомнила мама. – Еще немного воды! И всё – деликатес!
Анико присела на тахту. Она потеряла дорогу. Ганифа рассказывала, что Джуба и Залина до того уже обнаглели, что спят в одной палате, хоть и на разных кроватях. Перестали стесняться. Скорее бы уже Джубу увезли на вертолете.
– Перестань, – успокаивала ее мама. – Весь город знает, что они приписаны друг к другу. А мальчик вообще лежит с переломанным носом и с трудом может дышать, ему не до глупостей.
– Ему как раз до глупостей – я заходила утром в ваш госпиталь и видела, как он шел по коридору. И прекрасно дышал.
– Ганифа, кто как не я знает его диагноз. Мальчику практически проломили череп, у него сильные боли, которые нечем снимать. Только Залинка его и поддерживает. Надеюсь, что завтра его заберут. Обещали – вместе с двумя очень тяжелыми. Конечно, если они вообще еще будут летать… Аннушка, не сиди там, как тень Гамлета, сходи к Элиашвили и там посиди, пусть они любуются на твое умирающее лицо – я тут при чем. Слышишь? Приходил Якоб, искал тебя, какие–то книги тебе притащил, какие–то коробки…
Анико почувствовала, как в голову возвращается тепло. Она пошла к соседям. В их прихожей у входа стояли чемоданы. С тяжелой черной баржи под зеркалом исчезли хрустальные шлюпки вместе с грузом – ключами всех времен, старыми бусами, монетками, пуговицами, винтиками, значками, заколками, очками, карандашами… В далеком детстве они с Якобом влезали на борт и с наслаждением перекапывали сокровища, меняясь находками, превращая их в товары, зоопарк, научные экспонаты… Теперь на широкой лакированной палубе было пусто и чисто. Анико запрыгнула на нее, облокотилась спиной о стену и осталась сидеть, свесив ноги. Голоса в глубине дома уютно лежали за дверью прихожей. Если больше ни о чем не думать – есть она в темноте, на своем корабле, и рядом – согревающий очаг, состоящий из четырех голосов. Можно протянуть руку и погладить его. Даже можно умереть, стать призраком и вот так вечно сидеть где–то рядом с ними и греться. Наверное, Лиора так и поступила… Вот, что она сделала на самом деле, вот в чем секрет… Да, но вечно наслаждаться не получится – ведь Якоб рано или поздно женится – неужели тогда придется сидеть рядом с его новой семьей? Ну, нет! Анико спрыгнула с комода и ворвалась в кухню. Еще в полете она мечтала кинуться ко всем по–очереди, обнять каждого, даже Абрахама, сказать, как ей больно, что они уезжают… Но ничего не вышло. В кухне оказалось много народу. Хава порхала от плиты к столу в золотистом костюме, Абрахам, Якоб, Лилли сидели за столом вместе с родственниками – двумя бабушками, одним дедушкой и одной девочкой лет тринадцати. Они провожали субботу. И не только. Анико остановилась у порога. Якоб смотрел прямо на нее.
– Аннушка, дорогая, хорошо, что ты пришла, – пропела Хава, не останавливаясь. – Отнесешь маме еще кое–какую посуду, я про нее забыла. Якоб, не веди себя так – принеси девочке стул.
Якоб вскочил и пошел на Анико. Дойдя до нее, он остановился.
– Добрый вечер. Можно пройти?
– Валяй, – Анико не пошевелилась.
– Благодарю.
Якоб аккуратно обошел ее. Анико стояла неподвижно, пока не почувствовала его снова за спиной.
– Анико, пройди немного, Якоб занесет стул, – сказала Хава.
Анико послушалась. За столом почти не осталось места, но ее втиснули с краю между девочкой и дедушкой. Кажется, Анико когда–то видела всех этих людей и даже знала их имена, но теперь всё упаковалось, только Якоб остался хорошо видным и слышным. Он молчал, прислонившись к стене и глядя в чашку. Абрахам рассказывал про то, как ребе Йозеф путешествовал в тоннеле, слушатели уйкали, качая головами. Хава положила Анико в тарелку то, что она назвала бигус. Девятым валом пошел запах настоящего мяса с букетом специй.
– Кушай, дорогая, в честь нашего отъезда кошерную говядину достали. Я маме тоже завернула килограмм.
Анико поглотила бигус и заметила, что перестала болеть голова. Точнее, заметила, что она болела и вдруг перестала.
– Говорят, в эрец–Исраэль самая популярная еда называется фалафель и тхина, – сказал Абрахам.
– Я бы никогда не решилась попробовать блюдо с таким плохим названием, – заметила одна из бабушек. – Тхина!
– Если это ест весь Израиль, наверное, не такая уж и тхина, тетя Наоми.
– А еще там едят молоко и мед – из рек, – сострила девочка.
– Да, только обязательно кипятят, – добавил дедушка.
Вторая бабушка стала так смеяться, что уронила на пол вилку, нож и солонку, а Лилли зашлась криком и кашлем. Когда все это привели в порядок, еще более повеселевшая Хава сказала:
– Аннушка, ты наконец–то покрылась румянцем. А то последние дни ты была такая бледная, я думала, ты приболела. Приезжай к нам в гости, когда устроимся. Там много фруктов, солнца и моря.
Анико промолчала. Она сильно разозлилась. Не надо было есть этот бигус–фигус! Зачем дразнить человека, который и так на последнем издыхании. Как будто Хава не знает, что приехать к ним в гости для простого советского человека – это называется «В гостях у сказки». Для человека, который даже просто на Черное море не может съездить и все каникулы поводит дома. А Якоб молчит в своем углу, как невеста на свадьбе… Она все–таки не смогла встать и уйти. Она просидела в кухне Элиашвили весь вечер – даже после того, как исчезли бабушки–дедушки, Хава пошла укладывать Лилли, и Абрахам стал колотить о стол своей толстоголовой трубкой, выбивая табак. Обстановка кричала о том, что пора пожелать спокойной ночи и дать хозяевам отдохнуть. Но Анико приросла к стулу.
– Давай, встань и уходи, – говорила она себе уж в который раз.
Наконец, она вдохнула воздуха и встала. В тот же момент Якоб сказал:
– Может, прогуляемся?
И одновременно в кухню заявилась Мадина.
– Анико, пора домой, у меня к тебе дело есть.
– Я сейчас приду.
– Аннушка, не забудь посуду и мясо, – Хава тоже спустилась в критическую точку.
Она вручила Анико полиэтиленовую сумку, набитую тяжелым и твердым, потом вдруг всхлипнула:
– Идемте, я вас провожу, девочки.
Якоб остался в кухне. Анико показалось, что он даже сел обратно за стол.
– Зариночку я, наверное, уже не увижу, нам пора спать ложиться, завтра тяжелый день, вставать рано, машина за нами приедет в шесть часов утра, надо встать в пять, собраться, перенести вещи, сами потом пересядем в автобус – потом через эти ужасные посты надо ехать – что там еще придет им в голову – кто знает, лишь бы не было обстрела с утра пораньше, лишь бы нас нормально довезли до Тбилиси, лишь бы мама была здорова – ведь завтра мы уже должны лететь!..
Бурная река суеты вытащила Мадину и Анико со двора Элиашвили и забросила в собственный двор. Только поднимаясь по ступенькам, Анико оглянулась. Якоба не было видно. Она зашла в дом, отдала пакет маме и хотела прямиком пойти к своей кровати. Но Мадина потащила ее куда–то секретничать.
– Ты что – забыла?
– Наверняка.
– Завтра у Алисы День рождения. Придумай какой–нибудь подарок!
– Я?
– Нет, Пушкин! Я лично уже свой придумала, пацаны и Зураб ей фейерверк готовят где–то в саду, папа у Важи портрет заказал – все–таки 15 лет исполняется. Так что дело за тобой.
– А мама что подарит? Может, я с ней вместе?
Мадина странно фыркнула.
– Я бы тебе не советовала. Мама нашла подарок глубоко в шкафу – так глубоко он, видимо, со стыда залез.
– Даже боюсь спросить, что это.
– Завтра сама увидишь. Только чур – не ржать.
– Мне не до ржания.
– А, ну да…
Анико порылась в своем ящике стола, в портфеле, в комоде, в книжном шкафу, слазила на чердак… Оставалось сделать подарок своими руками. Но из чего? Она взяла коробку засохшей гуаши. Нарисовать? Если бы еще уметь хоть немного… Анико открыла кухонный шкаф. На полках стояли пустые банки, банка с ячневой крупой, с яичным порошком, с остатками сахара, с сушеными травами. И всё. А в нижнем шкафу вместе с посудой стоял кулек с серыми макаронами–завитушками. Мама купила его на рынке за 10 копеек, но сварить никто не решился. Мама и Мадина спорили: разварятся – не разварятся. Алиса в порядке эксперимента долго грызла и жевала одну макаронину, но та осталась каменной. Анико потихоньку забрала кулек, спрятала под свитер и утащила на чердак. Там при свете свечи она развела краски погуще и раскрасила макароны во все цвета радуги. Потом нанизала их на толстую нитку и сделала бусы. Спустившись с чердака, она обнаружила, что уже почти ночь. Мужчины легли спать, мама осталась в больнице на дежурстве, Мадина с Илюхой видели десятый сон, Алиса пришла только что и варила себе чай. Анико проскользнула в «Ж» и спрятала бусы в свой портфель. Потом она легла в постель, не раздеваясь, и поставила будильник на пять утра. Но заснуть не удалось. Алиса раздражала ее своим присутствием рядом на раскладушке. Никогда раньше сестра особо ей не мешала – ну, разве что пнет во сне и получит пинок в ответ. И вдруг, когда она так тихо сопела где–то внизу, Анико стала ощущать ее как гудящий холодильник. Если бы уже настало лето, она бы перебралась на чердак. А еще лучше – в сад. Ночное время не шевелилось между светящихся стрелок. Но Анико не торопила его. Это последние часы, когда Якоб рядом: стена, узкий проход, тута, еще проход, стена, комната, стена – Якоб. Хотя его нельзя было увидеть, Анико казалось, что она его отлично чувствует. Если прислушаться к себе, можно даже понять, спит он или нет. Почти до четырех утра Анико знала, что он не спит и даже не лежит – он сидит за своим столом у кровати и что–то читает. Или не читает – просто сидит. Потом он заснул. И после этого Анико встала. До подъема у соседей остался час – какой смысл спать, особенно если не хочется. Она умылась, почистила зубы, джинсы и ботинки, причесалась, сделала зарядку. Прошло всего пятнадцать минут. Еще пятнадцать минут ушло на заваривание чая из веточек. В порядке эксперимента Анико попробовала добавить в чай немного специй: чабр, киндза, перец, джедчин, гвоздика, толченый кориандр.
– Яд, – сказала она, попробовав.
Но выпила все до конца. Яд оказался очень освежающим и даже возрождающим. Внезапно Анико вынырнула из–под воды и глубоко вздохнула на свободе.
– И чего я тормозила, спрашивается, – удивилась она. – Не поговорила с ним, сидела весь вечер соляным столбом. Я потеряла столько времени. Да, я всё время потеряла! Осталось полчаса. Ничего, спокойно! Он поедет в Тифлис и сможет мне оттуда позвонить. Нет, позвонить не сможет, конечно. Сможет написать. Нет, письмо не сразу дойдет, но ведь оно не пропадет. Почта все еще работает! Он сможет написать даже оттуда, из–за границы. И когда–нибудь письмо дойдет. Надо только договориться об этом. Правда, как договориться? Некрасиво будет, если я прямым текстом скажу ему: напиши мне, Якоб, дорогой. Нет, надо как–то иначе. Мальчишки вообще не пишут писем. Как–то так: сообщи свой адрес, а я буду проверять ваш почтовый ящик и отправлять вам все письма, которые в него придут. А что – неплохая идея! Я молодец!
Анико быстро ходила туда–сюда по кухне. Огонь свечи в испуге просыпался, когда она проносилась мимо. Время опять застряло, а ей не терпелось пойти к Якобу. Весь ее страх разом отхлынул, освободив более полезные чувства. Главное – договориться, объяснить, что это еще не конец всему, что война кончится, а настоящая жизнь – она здесь, между домом 21 и домом 19. Но как же это всё объяснить?
Анико вышла на гэлери. Пальто можно было не надевать – за ночь заметно потеплело. Свитера достаточно. Чтобы противостоять прохладному ветру, Анико еще накинула на шею Алисину «удавку» – длинный цветной шарф из шерстяных ниток. Так она вышла на улицу, чтобы там постоять до пяти часов и потом сразу кинуть что–нибудь в окно Якобу, чтобы позвать его и договориться. Но едва выйдя за ворота, она наткнулась на самого Якоба.
– Ты здесь! – заорала она не своим голосом.
Якоб засмеялся.
– Ты чего орешь? С футбола пришла?
– Нет, иду на футбол.
– Кто играет?
– Мы с тобой.
– А что – отличная идея. Вот мои ворота, а там твои.
Якоб повернул кепку задом–наперед и подкинул белый камешек.
– Давай!
Анико перебросила камень от ноги к ноге и запулила его в «ворота», но Якоб ловко подставил ногу и отбил его на дорогу. Они вместе бросились за ним и какое–то время искали в темноте. Потом Анико первая увидела «мяч» и «повела» на поле сражения, но Якоб стал выделывать такие финты ногами, что она попятилась, и добыча перешла к противнику. Якоб, радуясь легкой победе, сделал красивый, широкий замах ногой. И в этот миг Анико метнулась к нему и выбила камень в сторону.
– Ах ты, так!
Якоб лисицей шмыгнул под куст, и камень выстелил оттуда прямо в железную дверь, выбив из нее звонкий альт. Анико попыталась опередить противника, но тот красиво подопнул мяч с правой ноги на левую, развернулся и отправил его точно в середину ворот, а именно – во мрак между углом дома и стволом платана.
– О, нет! – застонала Анико, хватаясь за голову.
– О, да! Один – ноль в пользу номера 19!
– Второй тайм! – заявила Анико, кидаясь на поиски «мяча».
Рассвет уже просочился на тротуар, так что Анико сразу увидела кремень, но сделала вид, что разглядывает асфальт. Якоб пошел ей на помощь, и она вдруг подло развернулась и нанесла решительный удар по его воротам. Камень просвистел мимо Якоба и ударился в столб его забора.
– Штанга! – ликовал Якоб, забирая «мяч» и танцуя с ним перед носом Анико.
Несколько минут она пыталась забрать камень, Якоб хохотал и подзадоривал ее, играя ногами. Наконец Анико удалось обмануть его: она сделала вид, что обессилела и отступает, но как только Якоб снизил темп, ее нога тут же выбила из–под него «мяч», отбросила в сторону и в следующий момент он уже летел в ворота.
– Ураааааа! – трибуны утопили стадион в овациях.
Анико сделала почтенный круг по полю, поднимая руки и посылая болельщикам воздушные поцелуи. Когда она вернулась на свои позиции, у дома стояла Хава. Якоб понуро подходил к ней.
– Красная карточка, – пробормотала Анико.
– Вы с ума сошли? – ужасным шепотом спросила Хава. – Люди спят! Повсюду – снайперы! Открытые люки!
– Какие люки? – не поняла Анико.
Но Хава не успела ответить. Из своих ворот выскочила Зарина.
– Что еще случилось?
– Мама, мы просто играли в футбол. У нас финал…
– Вай ме гмерто, – простонала Зарина. – Как я испугалась.
– Кого–то ранили? – к ним подошел сосед полковник, одетый в спортивные штаны и клетчатый плед. – Или наоборот – я не понял.
– Нет–нет, ни то, ни другое, просто дети играют в футбол, не волнуйтесь.
– В футбол? В такое время?
– Мы сейчас уезжаем, у них больше не будет времени поиграть …
– А, понятно. Ну, тогда я буду судья. Кто ведет?
– Ничья, – сказал Якоб.
– Господи, сумасшедший дом, – вздохнула Хава. – Я пошла одеваться. Якоб, машина приедет с минуты на минуту.
– Что тут у вас? – к футболистам и судье подошла Илона, беременная невестка из дома 26.
Увидев, что все в порядке, она крикнула кому–то:
– Манюня, это просто Элиашвили уезжают, идите сюда!
Вскоре у дома 19 собралась толпа. Соседи точно всю зиму ждали повода собраться и поговорить. Поток болтовни нарастал, как рассвет. Якоб пошел помогать родителям выносить вещи. Анико взялась подержать на руках Лилли. Та была сонной, немного похныкала, но увидев, что ее держит Анико, проснулась и стала дергать ее за волосы – это было любимое занятие ребенка. На этот раз Анико позволила ей делать с собой все что угодно. Пусть поиграет напоследок. Все равно поговорить с Якобом теперь невозможно – кругом люди и чемоданы. Внезапно подъехала Нива. Водитель с очень знакомым лицом вылез из нее, пожал руки всем мужчинам и стал заталкивать багаж на крышу и привязывать его к рейлингам. Часть сумок закинули в салон. Хава как ураган перецеловала всех женщин, схватила Лили и залезла в машину.
– Поехали! – в панике крикнула она. – Не успеем!
Абрахам пожал руки мужчинам и тоже сел.
– Якоб! – строго позвал он.
Анико подошла поближе к машине. Вокруг было шумно. Все эти соседи и соседки тоже зачем–то полезли к Якобу, словно всю жизнь тайно обожали его и теперь вот решили выплеснуть свою страсть.
– Якоб! – еще более грозно сказал Абрахам.
Якоб вырвался из охапок и подошел к двери. Он посмотрел на Анико, потом улыбнулся, снял с головы свою фуражку и надел ей на голову. Под фуражкой оказалась кипа.
– Это тебе на хранение. Приеду – отдашь. Пока!
Он сел в машину, и она почти сразу тронулась. Якоб открыл окно. Анико сделала несколько шагов вслед за машиной и вдруг крикнула что есть сил:
– Якоб! Напиши мне, когда приедешь туда! Обязательно напиши мне, обязательно!
Якоб высунулся в окно:
– Напишу, как только приеду! Я напишу, клянусь мамой!
После этих слов он получил от кого–то по затылку, скрылся, и стекло в машине поднялось. Нива завернула налево и уехала по Октябрьской в сторону центра.
Несколько секунд стояла тишина. Потом соседки стали вздыхать:
– Ну вот, и они уехали. Наверное, Хаим тоже уедет. Все они уезжают, а мы остаемся. А кто же приедет в опустевшие дома – страшно подумать…
Анико стояла у магазина. У нее сильно похолодели руки, а в остальном все было в порядке. Она решила пойти домой. Оказалось, что ноги тоже стали ледяными. Но она все–таки дошла до дома и бодро поднялась в кухню. Алиса стояла там у плиты, держала в руке открытый заварочный чайник и нюхала его содержимое.
– Рекомендую! – сказала Анико. – Отличный чай.
Она пошла в «Ж», вынула из портфеля бусы и вернулась в кухню.
– Поздравляю тебя, Алиса, с Днем рождения! Желаю жизни такой же яркой, как это украшение, – она повесила бусы на шею сестре.
– О, как красиво, – восхитилась мама, входя с террасы. – А у меня подарок не такой красивый, но зато очень полезный.
Алиса насторожилась.
Мама достала из тумбочки сверток и отдала его Алисе.
– С Днем рождения, доченька моя большая. Главное, чтобы ты была здоровой, остальное приложится.
Алиса с трепетом развернула подарок.
– Что это, мама?
Анико подошла посмотреть. Она обещала не ржать и сделала все, чтобы сдержать слово. В бумаге лежала стопка синих трикотажных трусов типа рейтузы, которыми еще летом дядя Хазби отоварил свои талоны.
– Отлично, мама, – серьезно сказала Анико. – Жаль, что мне не досталось этих трусов на День рождения. Повезло тебе, Алиса.
– Не огорчайся, дорогая, я оставлю их тебе.
– Я тебе дам «оставлю»! – вмешалась мама. – Я подарила трусы, чтобы носить, а не чтобы оставлять в наследство.
– Хорошо–хорошо, я отдам ей поношенные. Постираю.
– Зря ты так, – присоединился к обсуждению Ладо. – Ты не представляешь, как эти трусы помогут тебе петь. Поется легко и звонко, когда ты чувствуешь на своей попе тепло этих рейтуз.
– Видимо, ты хорошо знаешь о чем говоришь, – предположила Алиса.
– Если не нравится, так и скажи, – обиделась мама. – Нечего надо мной остроумничать.
– Мама, это они дурака валяют, а мне очень нравится. Я пришью кружева и буду носить.
Ладо и Анико посмотрели друг на друга и отвернулись, скрывая слезы.
Вошел папа, торжественно держа перед собой твердый картон.
– С Днем рождения, Алиса! Пусть это всю жизнь напоминает тебе о том, какой ты была в 16 лет. Что ты так испуганно на меня смотришь?
Он повернул картон лицом к публике. Важа нарисовал потрет Алисы гуашью – полупрозрачно и быстро. Алиса улыбалась именно своей, неповторимой улыбкой. На ней было вишневое платье, едва обозначенное.
– Алисочка, тебе нужно купить такое платье, оно тебе очень идет, – растрогалась мама.
Алиса взяла портрет и стала его рассматривать. Она любовалась им весь день и не давала повесить на стену. Даже сделала такую же прическу, как на портрете – распустила свой хвост и уложила локоны по плечам.
Вечером пришли гости – два парня из ансамбля, Ганифа с детьми, Самвел, Жанна и Тамрико. Зарина выгребла все продукты, которые только оставались. Она даже искала каменные макароны.
– Мама, а где мясо? – вспомнила в этот момент Анико.
– Мясо съел Гамсахурдия.
– Нет, мама, вчера я принесла мясо от Хавы, целый килограмм кошерной говядины.
– Тебе это приснилось.
– Нет, я же отдала тебе большой пакет.
– Ты сказала, что там хрустальные лодки с комода.
– Лодки тоже. И мясо тоже.
– Вай ме! – Зарина бросилась в подвал. – Надеюсь, Бегемот не успел сожрать все.
– Он кошерное не ест, – сказал Ладо. – Это его принцип.
Бегемот действительно не съел, он охотился в других лесах, и на ужин приготовили праздничное блюдо – потрясающее рагу из мяса, картошки, лука и консервированного перца, который принесла Ганифа. После застолья все пошли в сад, и Зураб тожественно запалил фейеверк, изготовленный вместе с Ладо. Сармат отсутствовал, он пропал куда–то еще до обеда. Мама очень сердилась на него.
– В кои–то веки в городе спокойно, дома есть нормальная еда, гости пришли, а его где–то носит нелегкая.
Сармат появился поздно, когда гости уже ушли, а девочки мыли посуду. Папа сидел в углу и пытался починить фотоаппарат «Зенит», Ладо рисовал Зураба с натуры.
– Здравствуйте! – как–то неестественно сказал Сармат.
– Виделись, – отозвался Ладо.
– Я женюсь, – так же произнес Сармат.
– Давно пора, – откликнулся Ладо.
– Что–о? – мама повернулась к нему с тряпкой в руках.
– Да. И времени у нас мало, потому что Машана уезжает домой.
– Кто–о?
В кухню вошла Машана.
– Здравствуйте.
– Виделись, – откликнулся Ладо.
– Мы же тебя еле–еле вывезли, – удивилась Зарина. – А ты снова приехала.
– Такая работа. Я журналист.
– Мы женимся, – повторил Сармат.
– Слышали, – сказал Ладо.
– Когда и где? – спросила Анико.
– Завтра в церкви.
– Господи, – Зарина бросила тряпку и села к столу. – А как же вы собираетесь жить в разных странах?
– Я уже приехала два раза и приеду еще, – ответила Машана. – Если Сармат не захочет переехать ко мне. А если захочет…
– Не захочет, – вежливо возразил Сармат.
Машана пожала плечами.
– Как же тебя родители отпускают? – спросил Давид.
– Вы меня уже прошлый раз спрашивали, – улыбнулась Машана. – Я взрослая, я журналист и еду по работе.
– Какая может быть работа, если тут стреляют и убивают – не понимаю.
– Здесь работают многие журналисты.
– Я бы ни за что не отпустил свою дочь.
– А сына?
– Да и сына.
– Вам нужно поехать к нам в Краков и поговорить с моими родителями. Если у нас будет официальный брак, я смогу всем вам сделать приглашение к нам в страну.
– А в Израиль можешь? – спросила Анико.
– Нет, туда не могу, к сожалению.
– Как же мы устоим свадьбу, – охала Зарина. – У нас же ничего нет, даже хлеба не хватает.
– Мы не будем делать свадьбу, мама, просто обвенчаемся и распишемся в ЗАГСе. А свадьбу отложим до мирных времен.
– Не по–человечески это.
– Так вся жизнь сейчас не по–человечески. Зато в ЗАГСе никаких очередей нет – пришел – женился–ушел.
– Ты опытный жених, – заметил Ладо.
Хотя наступила глубокая ночь, девушки никак не могли успокоиться. Машана сидела в центре комнаты, остальные крутились возле нее. Алиса достала все свои наряды, начиная с десяти лет, Мадина выгребла из неразобранного чемодана свои, добеременные, мама отправила Анико на чердак найти свое подвенечное платье – национальный осетинский наряд с высокой шапочкой. Машана сидела и улыбалась. Анико чувствовала, как от нее исходит легкий прибрежный свет. Вот к таким людям не пристает неудача. Горе и болезни если и возможны рядом с ними, то в такой же мягкой, воздушной форме, как они сами. Машана совершенно не волновалась о том, что наденет завтра на венчание. Ее устраивали и те джинсы, в которых она приехала.
– Но в церковь не пускают в джинсах, – удивилась Зарина. – Я имею в виду женщин.
– Почему? У нас пускают. Главное что у тебя в сердце, а не на ногах. Разве не так?
– У нас считают, что если на ногах джинсы, то в сердце непокорность и разврат, – ехидно сказала Алиса.
– Не пугай девочку. Просто это традиция. И на голову что–то надо надеть. Но платок у нас найдется.
Переворошив кучу барахла, решили все–таки нарядить Машану в осетинское платье. По размеру оно ей подошло, а по длине оказалось чересчур велико. Мама достала иголки с нитками, и они с Мадиной занялись укорачиванием подола, корсета и рукавов. Анико заснула, а комната все еще представляла собой швейный цех. Но когда она проснулась утром, все было прибрано. Наряд висел на плечиках в центре комнаты, подвешенный на люстру. Когда проснулась Алиса, она испугалась этого привидения в утренней дымке.
В десять часов утра все вышли из дома. Платье сидело на Машане идеально, талия в рюмочку удивила ее саму:
– Я никогда не думала, что у меня такая женственная фигура. Я считала себя спортсменкой.
Они пришли в церковь уже не одни – по дороге к ним пристали дети, взрослые и даже пара собак. Люди давно не видели в городе свадьбы. В церкви было холодно, поднимался пар от дыхания, но все улыбались. Анико смотрела на лица под куполом, слушала пение ослабевшего хора и молилась о своем:
– Якоб, вернись, Якоб, вернись…
Когда священник уже говорил напутственные слова новобрачным, снаружи вдруг послышались взрывы. Во время церемонии все забыли о войне, а она сторожила у входа. Снаряды разрывались совсем рядом, пол под ногами вздрагивал. Сармат обнял невесту, а она переживала, что не взяла с собой диктофон. Мама нервничала – забрала у Мадины ребенка и пыталась выяснить у священника, где в храме самое непробиваемое место.
– Не бойся, в церковь не будут стрелять, – убеждала ее Анико.
– С чего вдруг не будут. В больницу все время стреляют, в школы, в садики стреляют, а уж церковь им вообще нипочем.
– Нет, в церковь не будут, я знаю…
Обстрел закончился черед полчаса. Друг Сармата приехал за молодыми на машине и отвез их в ЗАГС. С ними поехали Зураб и Алиса. Остальных он отвез домой следующим рейсом. В этот день больше не стреляли, и можно было спокойно отметить событие дома, а не в подвале. А наутро Машана улетала в Орджоникидзе вместе с Джубой, на одном вертолете. У нее было задание в Северной Осетии. Оттуда она уезжала домой. Все провожали их до больницы, кроме папы, который срочно уехал на свое задание. Из больницы Джубу и Машану вместе с остальными ранеными забирал автобус, из которого вынесли половину кресел, чтобы поставить носилки. Залина никого не слушалась, даже водителя автобуса, и поехала вместе с Джубой в вертолетный полк. Сармат тоже поехал. Остальные помахали им вслед. Анико пошла навестить Азизу, которую давно не видела. Но ее не оказалось в госпитале.
– Наверное, собирается, – сказала медсестра. – Уезжают они скоро. Может, уже уехали.
Анико побежала к маме отпрашиваться на улицу 8 марта. Мама была занята с пациентом и в ответ только показала ей кукиш, при этом продолжая ласково расспрашивать молодого лейтенанта о самочувствии. Анико вышла из подвала больницы и присела на парапете.
– Хоть бы Сос прошел мимо, что ли. Или сбегать к нему – до него все–таки близко. Но его наверняка нет дома.
Мимо прошел Саурмаг. Анико кинулась к нему. Саур тоже обрадовался. И сразу спросил:
– Почему не ходишь на уроки?
– Как уроки? Разве опять уроки?
– Конечно. Если ты не в курсе – в школе тоже есть подвал, и там очень даже неплохо. Конечно, разрешается не ходить в школу, потому что на улицах опасно. Но мы все равно ходим – даже если учителей нет. Сами себе преподаем. Правда! Шалва нам английский толкает, Сергей – физику и алгебру, я – географию, Ниношка – историю. А если не учиться – придется оставаться на второй год в седьмом классе.
Анико спросила про Азизу, но Саурмаг ничего по нее не знал.
– Умоляю тебя, зайди по дороге к Бомбе – ты же знаешь, где он живет – скажи, что я ищу Азизу. Меня мама никуда не отпускает одну, только со старшими.
– Ладно, зайду, если только он дома.
– Если нет, передай Жанне, она ему скажет, когда он вернется.
– Что еще за Жанна?
– Моя тетя. Она пока у них живет.
Саур ушел и ничего не спросил про Лейлу, даже не вспомнил. Грустно было видеть его таким веселым, когда Лейка там скучает по нему. В том, что она скучает, Анико ни минуты не сомневалась. Мама вскоре вышла, окруженная цветами и поклонниками. Два исцеленных – практически – пациента сопровождали ее, а она держала в руке букет первоцветов.
– Мама, у тебя торжество?
– У Сарматика торжество – даже больные знают, а ты уже забыла. Иди домой с Залинкой. Посидите у нас. Я до утра сегодня.
Заплаканная Залина вышла из вернувшегося автобуса. Сармат выпрыгнул тоже, махнул маме рукой и убежал. Залинка сделала три шага и упала, Анико помчалась ее поднимать. Залинка разрыдалась.
– Покажи, где болит! Можешь двигаться? Ничего, я сейчас врачей позову.
– Каких врачей – у меня все в порядке.
– Что же ты так плачешь. Я думала, ногу сломала.
– Хватит меня мацать, я ничего не сломала. Идем уже.
Она то и дело смотрела на небо.
– Снова упадешь. Асфальт весь раздолбанный.
– Ну и хорошо. Вообще надо упасть так, чтобы тоже в Орджо отправили.
– Залина, он скоро поправится и вернется.
– Куда там скоро. У него операция будет. А если меня тут убьют, тогда мы вообще не увидимся.
– Почему тебя не пустили полететь с ним? У него же никого нет, кроме тебя.
– Потому что мне четырнадцать лет. Надо было паспорт подделать, что мне восемнадцать – никто бы даже не усомнился.
– А тогда тебя могли бы заподозрить в совращении малолетних.
– Чего? Что за бред? Что ты несешь?
– Ну, вы же спали в одной палате в госпитале.
– Это уже совращение? У Джубы в этот день была температура под сорок, а боли такие, что он сознание терял. Поэтому я спала рядом с ним и каждый час вставала измерять температуру и протирать его спиртом.
– Что – аспирина тоже уже нет?
– Есть, но он ему не помогает. Нужны сильные лекарства. Один раз гуманитарка пришла, но там хватило на несколько дней, сейчас опять ничего нет. А какие–то уроды приходят по ночам и предлагают купить эти же самые лекарства из гуманитарки.
– Надо их сдать в милицию.
– Мы уже пробовали. Заманили двоих в подсобку – с понтом, чтобы деньги отдать – и заперли. Потом один больной побежал и привел милиционера. И что? Оказалось, эти двое – его кореши с соседней улицы, они в одной луже вместе плескались. Разве он их задержит? Попросил по–дружески не пихать свой товар в госпитале – и отпустил. При этом держал себя за сердце и умолял:
– Извините, пацаны, это моя работа. А пацаны эти лекарства наркотам продают, прикинь – сами сказали, когда уходили, мол, вы не хотите – ну и не надо, любой наркот за эту ампулу из списка Б последние штаны отдаст.
– Я Сармату расскажу. Кто они?
– Не смеши мою бабушку. Сармат в курсе – и про гуманитарку, и про наркотики. И что? Тут все в одной связке. Кто–то родственник, а кто–то в один детский сад с ним вместе ходил. А вот если Сармат кого–нибудь подставит, его не пожалеют, поверь мне. Мурата до сих пор не нашли.
– Ты думаешь, это его свои… похитили?
– Когда это случилось, грузины еще у себя дома сидели. Явно он кому–то из своих дорогу перешел, влез куда не надо.
– Залина, умоляю, давай к Азизе сходим.
– Да она уехала уже, они все уехали, можешь не ходить. Еще три или четыре дня назад. Их же наши ребята провожали через Зар.
– Почему они мне не сказали?
– Не знаю. Там много народу было, особенно женщин. Могли и не заметить.
– Она не зашла попрощаться.
– А ты зашла? Да не переживай, все понимают, что просто так сейчас никуда не сбегаешь – то обстрел, то перестрел, то отстрел. Я бы своих детей ни на минуту из подвала не выпускала… Слушай, ты добежишь отсюда сама? Умоляю. А то мне домой надо, устала как собака.
– Добегу. Пока.
Анико медленно пошла в сторону Тбилисской, она не собиралась бежать. Но сверху вдруг ударила чугунная плита – уши заложило.
– Опять!
Стреляли по району старого рынка, но так интенсивно, что дрожал весь город. Анико заставила себя идти спокойно, не показывать виду, что она боится. Она сунула руки в карманы, подняла голову повыше и пошла как будто по своим делам. Возле ворот ее ждал Сослан – точно в такой же позе. Анико сразу вытащила руки из карманов.
– Салют! Я пришел.
– Я так и подумала, когда тебя увидела.
– Мне сказали, что ты меня ищешь.
– Кто сказал? Ничего подобного!
– Мне передали минимум три человека.
– Они все переврали. Я искала Азизу и хотела спросить у тебя – может, ты видел ее недавно.
– Я не сторож Азизе. Больше ничего?
– Нет.
– Ну, давай.
Сос оторвался от ворот и пошел мимо Анико вдоль по улице к вокзалу. Обстрел становился все громче. Ворота Элиашвили открылись, высунулась голова Алисы и закричала:
– Мы здесь, быстро сюда!
– Я домой пойду, – отказалась Анико.
Алиса что–то еще крикнула и скрылась. Анико открыла свою дверь. Она слышала, куда падают снаряды и вообще не собиралась прятаться в подвале. Но когда она уже входила во двор, ее грубо схватили и вынесли обратно на улицу. К счастью, Анико узнала руки Ладо и не стала кусаться.
– Или иди сама, или пойдешь пинками под зад, – Ладо объяснил ей это прямо в ухо.
Пришлось выбрать первый вариант. Но Ладо все равно подтолкнул ее пару раз, потому что вдруг где–то очень близко зазвенели стекла. Анико спустилась в подвал. Алиса и Мадина устроились там вполне уютно – на настоящих кроватях. Даже поставили детскую кроватку Лили и положили туда Илью. Мадина с удовольствием подкатывала со всех сторон детское одеяльце. Илья не был в восторге – он привык спать вместе с мамой, поэтому брыкался и скидывал с себя всё чужое. Алиса развалилась на мягком покрывале и читала что–то при свете двух керосинок. У противоположной стены на кушетке спал Зураб.
– А что – Хава разрешила вам все это взять? – ревниво спросила Анико.
– Конечно, разрешила. Она сама сюда это и принесла. А ты подумала, что мы пошли и утащили? – обиделась Мадина.
– Хава еще сказала, что мы можем взять все, что понадобится для подвала – посуду, воду, уголь, спички. Да мы ничего лишнего не возьмем и домой не унесем, не волнуйся, – добавила Алиса.
– Вы бы Абрахаму поесть приготовили, – сказала Анико. – Чем валяться…
– Оборзела совсем, – пожаловалась Алиса Ладо. – Думает, что она уже невестка Элиашвили.
– Если невестка, пускай сама и готовит, – отозвался Ладо.
Он был выбит из колеи. Джуба уехал, Кавкандар и дежурства – теперь его забота, но из–за обстрела он не мог пройти через город и забрать машину.
Из соседней комнаты появился Сармат с листками бумаги в руках. Он отряхнулся и спросил:
– Как там наверху? Стихло?
– Нет, наоборот.
– Черт, мне в обком надо, там совещание в пять.
– Не надо, Сарматик, – попросила Мадина. – У тебя молодая жена. Не говоря уже о матери.
– Я помню обеих. Пока, дети, не балуйтесь тут.
Он ушел. Анико посмотрела вокруг, и ей стало невыносимо все на свете. Дом, подвал, город, – все пусто, все ни к чему теперь. Якоб уже за границей. И это навсегда.
Она легла на дальний матрас в углу под пустыми полками и отвернулась к стене.
– Ну, молодец, невестка, – проворчала Мадина. – Приготовила пожрать, прибралась и легла спать…. Что он хоть любит, твой Абрахам, что ему приготовить?
Но Анико не ответила.